— Меня сейчас стошнит, — прошептал Мика мне в ухо и начал издавать соответствующие звуки.

— Ну, раз тебя подташнивает, оставайся, поможешь мыть посуду.

Мы с Микой со всех ног помчались к двери. Он водил меня по окрестностям, рассказывал, где какие живут соседи, где симпатичные, где так себе, где воображалы, уверенные, что даже их какашки пахнут духами. На соседней улице я увидела на крыльце девчонку с куклой. Улыбнулась ей, эта пигалица в ответ нахмурилась. Я отвернулась, но до этого успела рассмотреть ее платье, кружевные гольфы и лаковые туфли. И еще огромный черный бант на макушке, будто это черная летучая мышь решила отдохнуть у нее на голове.

А сама девчонка бледнющая, как привидение.

Мне вдруг показалось, что я превратилась в великаншу, и теперь, при ярком солнечном свете, каждому видно, до чего же я чумазая.

Когда вернулись в папин дом, Мика крикнул:

— Смотри в оба! Сейчас я помчусь в дикие синие дали!

Он рванул за угол дома, а оттуда вылетел уже на велосипеде и покатил прочь.

Только сейчас я вспомнила, что не забрала свой велосипед. Да, я много чего оставила в прошлой жизни, слишком много.

Я отправилась в свою спальню, на подушках лежал «Черный Красавчик» Забравшись в кресло раскрыла книжку.

Родной дом. Первое, что вспоминается: просторная уютная конюшня и водоем с чистой водой.

Я улыбнулась, не ожидала, что конь сам будет про себя рассказывать. Когда я дочитала до главы «Меня дрессируют», в дверь постучались. Я не знала, как быть. Дома у нас не стучались, — если кто-то хотел побыть один, он просто запирался. Подумав, громко крикнула:

— Салют!

Вошла Ребекка.

— Салют. Значит, «Красавчика» ты нашла. Забыла тебе тогда отдать.

Заложив страницу большим пальцем, я захлопнула книжку.

— Я в детстве очень любила эту историю, — сказала Ребекка.

Она глянула на мои ноги, потом на лицо.

— Я сделаю тебе ванну с отличной пеной.

— Спасибо, мэм.

— Зови меня Ребеккой. — Она подошла к кровати, села. — Знаешь, мне надо посмотреть, что у тебя с собой. В смысле, какая одежда. Скоро ведь начнутся занятия в школе.

Про новую школу, где даже говорить придется иначе, думать не хотелось.

Ребекка провела ладонью по покрывалу и осмотрелась.

— Так я взгляну на твои вещи, не возражаешь?

— Нет, мэм.

В комоде она нашла три пары белого белья, старые брюки Мики (он не взял их с собой, а я потом носила). Ну что еще? Синие шортики, побуревшие сзади от травы, две рубашки (белая порвана под мышкой), ночнушка и пара резиновых пляжных шлепок. Все распихано кое-как по ящикам, единственные туфли я тоже засунула в комод.

— Вижу, собиралась ты самостоятельно. — Она засмеялась и вскинула бровь. — Лапуля, нам с тобой нужно съездить в магазин. За платьями, и купим еще одни туфли.

Она снова посмотрела на мои ноги, я попыталась спрятать их под себя.

— Уверена, после ванны тебе будет гораздо приятнее. А ты как думаешь?

Думала я лишь об одном. Что сейчас мне придется снять мамину блузку, хранившую ее запах. Я смою с себя западновирджинскую грязь, которая успела смешаться с луизианской. Мамину блузку постирают, и от нее больше не будет пахнуть пудрой «Шалимар», только стиральным порошком. А я вот какая, неотесанная грязнуля. И теперь все тут хотят меня перевоспитать, Кейт из Западной Вирджинии все им делает не так. Но вслух я промямлила только это:

— Да, мэм.

— Грязную одежду бросай прямо на пол, я потом постираю. Волосы сполосни с уксусом, это хорошая штука. Плесни немного в пластмассовую чашку, стоит на краю ванны, вымоешь голову, полей потом им, волосы будут как шелк. Меня мама так приучила. — Ребекка выложила все это на одном дыхании.

Я стянула с запястья махровую резинку и заложила страницу. Ребекка тем временем стянула с кровати покрывало и простыни.

— И простыни тебе чистые постелем.

Щеки мои стали горячими, как луизианский ветер, я бросилась помогать. Она потащила простыни в корзину, включила воду.

Запершись чуть погодя в ванной комнате, я уселась на крышку унитаза, осмотрелась. Ванна на когтистых лапах. Такая же была у бабушки Фейт, только желтая и потрескавшаяся, а эта глянцевито белела, и в ней радужно искрилась воздушная пена. Я встала, открыла шкафчик. Там лежали голубые и белые махровые полотенца, под цвет им были даже махровые мочалки. Одно к одному, ровненькие стопки. Я принюхалась: от них попахивало порошком. Мамины полотенца были разных цветов и размеров, сложены кое-как, но пахло от них горным ветром, ведь сушились они во дворе на веревке.

Я отодвинула щеколду, потом разделась и кинула все на пол, но мамину блузку повесила на ручку двери. Нырнув в пену, стала тереть кожу намыленной миндальным мылом мочалкой. Намылила волосы, сполоснула их в грязной уже воде, потом, морщась от едкого запаха, налила на макушку уксуса. Чтобы смыть этот запах, включила кран и подставила голову под струю. Наконец, вылезла, вытерлась, надела все чистое. Теперь я была почти как новенькая.

Папа решил прокатить меня на машине, верх он опустил, и горячий воздух обдувал наши лица. Когда останавливались на красный свет или из-за какого-нибудь запретительного знака, я фотографировала. Мне очень нравилось, что ветви древних дубов свисают до самой земли, стволы этих стариканов уже не могли удерживать их на весу. Всюду пенились воздушные гофрированные кисти индийской сирени, белые, розовые, красные, лиловые. Луизианцы беспечно прогуливались по улицам, не замечая жары, громко болтали и все до одного были обуты.

Мы объехали озерцо (тихое и гладкое, не то что мои горные ручьи), я снимала уток, лунно-белых цапель, высоченные кипарисы и их воздушные корни, снимала испанский мох, его свисающие пряди, каскады, гирлянды. Папа сказал, что во мху живут клопы, поэтому и родилась пословица «Крепко спит только тот, кто клопов изведет». Люди набивали мхом матрасы, а потом чесались от клопиных укусов.

Когда я сфотографировала все, что хотела бы показать маме и Энди, папа повез меня в ресторанчик. Он был довольно облезлым и не очень чистым, но пахло там вкусно.

К нашему столику подошла девушка с длинными волосами, почти такими же темными, как у меня. На форменной бирке я прочла: «Сут» В черных глазах плясали искорки, она улыбнулась мне крупными губами в коричневатой помаде.

— Чего желают дорогие гости? — спросила она, ставя на стол два стакана с ледяной водой.

— А вы тоже в сегодняшнем меню? — улыбнулся папа широко, как чеширский кот.

— Спросите у моего парня. Он, кстати, тут, крупный экземпляр, так врежет, что костей не соберешь.

Я глянула на ее дружка и поняла, что папе лучше придержать язык. Он вдруг поперхнулся и долго откашливался.

— Нам два «бедных парня» ^[18]с креветками и двойным соусом тартар. Дочь моя еще ни разу не пробовала «бедного парня». — Папа подмигнул мне. — И много-много жареной картошки, Сут.

— Что будешь пить, девчонкин?

Кто такой Девчонкин, я не знала, но смотрела Сут на меня.

— Газиро… то есть коку. Безалкогольную апельсиновую коку.

Она расхохоталась, оскалив крупные белые зубы (у меня у самой такие же), потом нажала пальцем на мой нос.

— Говоришь, безалкогольную апельсиновую коку? Умница девочка. Вот бы и мне домой такую.

По животу моему и по всем жилам разлилось приятное тепло.

Сут повернулась к папе:

— А что желает Дон Жуан?

Папа хохотнул.

— Пиво, самое лучшее в вашем ассортименте и самое холодное.

— У нас все пиво лучшее и холодное. — Она откинула назад волосы и отошла, покачивая бедрами.

Папа долго смотрел ей вслед, потом сказал:

— Букашка, ты сегодня определенно в ударе.

Мимо окна ковылял старичок, подбирал с тротуара окурки и складывал в карман. Увидев, что я смотрю на него, махнул рукой. Я тоже махнула.

Сут принесла пиво, «коку» и большую тарелку жареной картошки.

— Ешьте, пока горячая.