— Как разбился? — глупо спросил он. — Почему?

Жена снова шмыгнула носом.

— Ты там только не очень, ладно, Севочка? Ты только не слишком, ладно? Не сможешь приехать — ничего страшного. Потом попрощаешься, ладно? С ума только не сходи. Я тут как-нибудь…

— Ладно, — перебил ее Сева и, не прощаясь, повесил трубку.

Потом он посмотрел на свою руку, удивляясь тому, что она не дрожит, и тут же еще больше удивился своему собственному удивлению — потому что, с какого, спрашивается, рожна у него должны дрожать руки?.. Что теперь?.. Налить себе стакан виски? Заплакать? Или что там положено делать в таких случаях? — В каких случаях? Что ты несешь?.. Он вдруг обнаружил, что странным образом видит себя со стороны, как другого, отдаленно знакомого человека, нерешительного и смущенного, будто застигнутого на чем-то стыдном. Человек постоял, потупясь, затем двинулся к холодильнику, помедлил, взявшись за дверцу, недоуменно покрутил головой, открыл морозилку; тщательно выбирая кубики, набросал три четверти стакана льда, еще немного подумал и отсыпал несколько лишних льдинок — почему-то не в раковину, а в ладонь и снова потупился, уставившись в лакированный паркет.

— Капает… — сказал ему Сева.

— Что?

— Капаешь на пол, идиот.

— Да-да…

Он кинул кубики в раковину и налил виски доверху, но пить не стал, а поставил стакан на стол и пошел к окну — глядеть на Севино отражение в темном, пятнистом от дождя стекле.

— Ты вот виски тут глушишь, а Клим разбился, сволочь, — сказал ему Сева укоризненно.

Но даже в этой ясной, казалось бы, фразе присутствовала все та же промежуточная, колеблющаяся неоднозначность. Например, к кому здесь относилось слово «сволочь»? — К нему, задумавшему пить виски именно сейчас, или к предательски разбившемуся Климу? Сева вернулся к столу, для пробы отхлебнул из стакана и уверенно выбрал второй вариант.

— Сволочь ты, Клим. Как ты мог?

А почему бы и нет? Все когда-нибудь умирают. Почему Клим должен быть исключением? Почему, почему… да потому, что он всегда был исключением, вот почему… черт… сволочь… хотя с первого взгляда казался заурядным… заурядным до незаурядности. Деревенский парень, каких не бывает в городе, во всяком случае, в таком большом городе, как Питер. Круглое плоское лицо, нос картошкой, манера произносить слова с некоторой растяжкой… — так разговаривает шпана на танцплощадке колхозного клуба. Как он тогда сказал, в самый первый раз, когда они встретились?

— Ну, чего сопли жуете? Пошли работать… — вот как. Да-да, именно так… И, услышав это, Сева поспешно встал со ступеньки раскуроченного лестничного марша, а Сережка поднялся вслед за ним и хлопнул по плечу, представляя:

— Знакомься, Клим, это Сева. Я тебе о нем говорил, помнишь? — и тут уже сразу пошли неожиданности: и неожиданно узкая, протянутая для рукопожатия ладонь, и неожиданно застенчивая улыбка, и внимательный взгляд исподлобья, цепкий, но приветливый, не опасный, делающий приблатненную манеру разговора забавной пародией, ширмой.

— Здравствуй, Сева. Я — Анатолий. Анатолий Климов. Ты не тушуйся. Работа у нас интеллигентная, интересная, но чистая. Я тебе буду доходчиво объяснять, по мере возникновения.

Он всегда представлялся — «Анатолий», хотя по имени к нему обращались, наверное, только мать и братья, а все остальные, даже жена, звали по фамилии — «Климов» или просто «Клим». А «интеллигентная, но чистая работа» заключалась в уборке строительного мусора. Впрочем, в последнем имела место некоторая нетривиальность. Это был не просто мусор, а потроха старых, идущих на перестройку ленинградских домов в районе Литейного и на Петроградской.

Принцип сохранения городского архитектурного облика предписывал не трогать фасады, а потому порядок работы отличался от обычного, предполагающего применение чугунной «бабы», а то и динамита. Здесь же прежде всего разбиралась крыша, а затем сверху, при помощи башенного крана, этаж за этажом, извлекалось все, что находилось в «колодцах» между капитальными стенами: кирпичные и дощатые перегородки, потолки, полы, перекрытия, старые кухонные плиты, круглые голландские печки, вонючие канализационные стояки, витая проводка на белых фаянсовых изоляторах и прогнившие водопроводные трубы, заросшие лохматой волосней пакли. Все это сбрасывалось в одну кучу во внутренний двор и впоследствие вывозилось на свалку — и так до тех пор, пока полностью, до подвала вычищенные «колодцы» не оказывались готовыми принять новое, современное, качественное наполнение.

Любой уважающий себя строительный рабочий чурался грязного и неквалифицированного этапа «разборки». Ко всему прочему, этот этап был еще и очень травмоопасен, а потому настолько обложен запретами техники безопасности, что официальная работа «по правилам» становилась практически невозможной. Неудивительно, что строительное начальство ненавидело «разборку» лютой ненавистью. В эту-то благодатную нишу и ввинчивались шарашкины бригады типа климовой. Плата наличными, работа по вечерам, пока крановщик не взвоет.

Начинали в шесть; кран работал до десяти, в случае особого расположения машиниста — до полуночи. Расположение крановщика с легкостью достигалось при помощи бутылки. С крановщицами было сложнее: разбитные лимитчицы хотели от жизни большего, и тогда, в дополнение к бутылке, Клим посылал на переговоры Сережку — великого специалиста по женской части. Сережка неохотно отставлял лом и лез на кран налаживать отношения. В отличие от остальных, он работал у Клима не от нужды в деньгах.

— Какие тут деньги? — пренебрежительно говорил он Севе, которого сам же туда и притащил. — Горбатишься весь в дерьме, как папа Карло на каторге… да в любом кооперативном ларьке можно за час больше заработать, чем у Клима за неделю!

— Что ж ты ходишь?

В ответ на этот резонный вопрос Сережкины глаза заволакивало туманом, он смутно улыбался и качал головой:

— Вы еще узнаете, дурачье… посмотрим, кто тогда посмеется…

Сережка мечтал о кладе. Перед разборкой каждого дома он проделывал нешуточную исследовательскую работу, бегал по жилищным конторам, сидел в Публичке, выписывал мелким почерком фамилии и род занятий прежних жильцов и хозяев. В раздевалке долго всматривался в самодельный план и что-то высчитывал, озабоченно чиркая карандашом.

— Ну что, Сережа? — солидно спрашивал Клим, застегивая ремешок каски и скашивая на сторону глаза, чтобы спрятать пляшущий в них веселый огонек. — Кого сегодня берем? Банкира али фабриканта?

— Смейтесь, смейтесь… — отвечал Сережка, не поднимая головы от плана. — Ни с кем не поделюсь. Все себе возьму, до последнего червонца.

Отчего-то исполнение мечты представало его мысленному взору исключительно в виде тяжелых монет царской чеканки, золотым ливнем, как Зевс на Данаю, льющихся на восхищенного Сережку из тайника в развороченном дымоходе. Поэтому разборку всех печей и каминов он брал на себя, не встречая при этом ничьих возражений, ибо возиться с тяжелыми, покрытыми слоем жирной сажи кирпичами не улыбалось решительно никому. Вздымая тучи пепла, старые «голландки» рушились под напором сережкиного лома; черные хлопья сажи, как бабочки, порхали в густом облаке удушливой глиняной пыли, шрапнельной дробью осыпалась сухая штукатурка, и лучи мощных прожекторов, растерянно упираясь в эту клубящуюся смесь угольного забоя, каменоломни и нижнего круга ада, тщетно пытались нащупать в ее глубине яростную фигуру кладоискателя.

— Сережа! — взывал Клим с балки верхнего перекрытия. — Ты жив?

И удовлетворенно кивал, когда из облака, сквозь кашель и плевки раздавалось знакомое, хотя и едва различимое «смейтесь, смейтесь…» а затем проявлялся и сам Сережка, недальновидно пытающийся стряхнуть пыль с перемазанного сажей лица, что, естественно, только усугубляло комичную инфернальность его облика.

— Ну? Что я говорил? — он торжествующе вздымал в воздух покореженную чугунную вьюшку. — Посмотрите, какая вещь! Разве теперь такие делают?

— А, ну я понял, молодец! — абсолютно буднично, без тени иронии отзывался Клим, прилаживая стропу к балке. — Иди-ка покамест на лестницу, отдохни, а мы вот тут деревяшку дернем… Эй!.. Вира помалу! Еще! Давай-давай-давай…