Я лежу на носилках, слушая мерный шум центробежного насоса, и внимательно слежу за состоянием напарника. До начала гемотрансфузии было всего несколько минут, чтобы настроить все необходимые приборы для ведения наблюдения. Пульс, артериальное давление, дыхание — всё находится под чутким контролем. Я лежу и молюсь Богу об успехе этой вынужденной операции. Чон до сих пор парализован и неподвижен. Он бледен и сер лицом, грудная клетка еле заметно поднимается и опускается, обескровленные губы приоткрыты и на это больно смотреть. Протягиваю руку, цепляюсь за холодные пальцы и сжимаю ладонь:

— Чон Чонгук, если ты не справишься, я придушу тебя собственными руками… — голоса почему-то нет совсем, слышен один только сип.

Спустя два часа после переливания сталкер всё также без сознания. Радует, что осложнений не последовало: ни с артериальным давлением, ни с температурой тела, ни с пульсом. Состояние кожных покровов постепенно нормализовывалось и парень уже не пугал серо-зеленым цветом лица. Срочно нужно заняться раной на бедре. Для этого надо снять с него штаны… При мысли об этом нервно сглатываю и чувствую, как начинает потеть спина.

— Что ж… Счет разбавлен. 3:1, — расстегивая ремень, горестно усмехаюсь.

Я успеваю только-только закончить с перевязкой, как монитор сердечного ритма вдруг начинает коротко пищать, мигая всеми лампочками. Что происходит? Подрываюсь на ноги, склоняю голову к груди сталкера. Ничего не слышу. Ничего не чувствую! Монитор тут же оглушает долгим протяжным писком, закладывая уши. Остановка сердца! Кажется, моё собственное только что чихнуло и сделало кувырок, подлетев к горлу. С трудом сдерживаю рвотный позыв, вызванный диким страхом.

— Фак, фак, фак! — резко бью кулаком по левой стороне грудной клетки Чона.

Тут же, не дожидаясь реакции после прекардиального удара, седлаю учёного сверху и начинаю непрямой массаж сердца. Пятнадцать секунд. «Ah, ha, ha, ha, stayin’ alive, stayin’ alive» — отсчитываю ритмичную частоту толчков про себя. Тридцать секунд. Сорок пять секунд. Монитор пищит и разрывает виски в клочья.

— Заводись, заводись, твою мать! — горячие слезы текут по щекам. Злюсь на них, потому что они мешают видеть, размывая зрение.

Волна страха продолжает сдавливать горло, вызывая мучительную тошноту. Я будто тону, задыхаясь. Минута. Проклятье! Бешено колотящееся сердце мешает слушать, оно разрывает мне грудную клетку остервенелыми, мощными ударами. Потеет не только спина. Я мокрая, как мышь, футболку уже давно можно выжимать. Комната резко сжимается, схлопывается до малюсеньких размеров. Становится тесной. Стены давят, вызывая клаустрофобию.

Монитор внезапно перестаёт отчаянно верещать и возобновляет мерное попискивание. Пульсация слабая и неровная, поэтому я, чуть ли не кувырком скатываюсь с голых бедер Чонгука и тяну на себя стоящий рядом дефибриллятор. Нужно восстановить ритм.

Руки ходуном ходят, пока надрезаю ножницами футболку и рву её на две части. Теперь Чон почти полностью раздет, но мне не до тактичности. Токопроводящий гель, выставляю параметры, плотно прижимаю электроды к груди, раз-два-три — разряд! На моё удивление сердечный ритм восстанавливается с первой попытки. Не понимаю пока, что происходит и почему, но это уже хорошо. Хорошо… Слава, конечно, курсам первой неотложной медицинской помощи, которые проходили все участники группы перед экспедицией! Но я совершенно не помню, что делать дальше… Кажется, провести искусственную вентиляцию лёгких.

Ищу глазами мешок Амбу. В висках стучит тяжелая наковальня. К чёрту мешок! Приподнимаю голову сталкеру, наклоняюсь и накрываю его губы своими. Они мягкие, нежные и еле-еле тёплые. Сердце болезненно сжимается, в горле снова встает ком. Выдох. Раз, два, три, четыре. Вдох. Выдох. Точно! Лекарственные препараты. Что там? Эпинефрин, лидокаин, магния сульфат… Только после всех проведенных реанимационных мероприятий, смотрю на часы. Прошло 6 минут. Всего 6 минут, а кажется, что вечность. Час, как минимум. В течение которого я чуть не померла от панического страха. Внимательно смотрю на показатели, перевожу взгляд на Чонгука. Грудная клетка мерно вздымается. Опускаю ладонь на её левую сторону и, почувствовав под пальцами чёткие удары, облегченно прикрываю веки.

— Больно… — слышится вдруг жуткий хрип.

Не верю своим ушам! Как?! Как это возможно? Распахнув глаза, в шоке смотрю на напарника. Тот лежит и глядит прямо на меня из-под полуопущенных ресниц. Вместо круглых глаз, как бы он не силился их открыть, одни щёлочки, но он в сознании! После остановки сердца он пришел в себя и говорит! Ничего не понимаю…

Стены палаты начинают неожиданно ходить ходуном. Из груди вырывается судорожный всхлип. Я затыкаю рот ладонью и обессиленно оседаю на пол. Меня бьёт крупной дрожью, словно в эпилептическом припадке. Взор застилают черные пятна. Дыши, дыши глубоко. Трясущимися руками вытираю слезы, потоком низвергающиеся вниз по подбородку, по шее, на грудь. Порыдаю позже, в одиночестве, чтобы никто не видел. А пока…

— Будешь меня так пугать, лишу сладкого… — голос срывается, сглатываю противный комок в горле.

Чонгук кашляет и я снова слышу этот свистящий надсадный хрип: — Это… серьезная угроза…

Чувствую себя, мягко говоря, нехорошо. Такие физические нагрузки почти сразу после переливания крови плохо сказываются на самочувствии. Но мне плевать! Главное, этот красавчик, что чуть не наградил обширным инфарктом от пережитого стресса, жив. Он жив! Показатели вернулись в норму, с дыханием и давлением проблем нет. Он даже способен разговаривать, хоть и с трудом. Вон, вяло жалуется на боль в груди. Подозреваю, что я ему своими действиями вполне могла вывихнуть несколько рёбер.

Сейчас, помимо анализов, снятия электрокардиограммы, нужно усиленно следить за состоянием учёного. Постреанимационный период тоже чреват всякими осложнениями и выдыхать бобру еще рановато. Жалею, что не обладаю достаточными медицинскими и врачебными навыками, чтобы обеспечить полноценную интенсивную терапию. Я больше суток торчу в палате рядом с напарником, почти непрерывно держу его под наблюдением, ем урывками, отвратительно сплю и наверняка воняю на всю Каннамскую прокисшим потом, потому что боюсь оставить Чона даже на 5 минут. Какой уж там полноценный душ!

Парня уже не мучают редкие непроизвольные судороги конечностей, что является довольно частым последствием остановки сердца. Восстановительный процесс идет стремительно быстро. В голову закрадываются первые подозрения, что всё произошедшее не было роковой случайностью или непредвиденным обстоятельством. Что-то тут явно нечисто…

В какой-то момент Чонгук требует объяснений. После дезинфекции он ничего не помнит. Только тот момент, когда я его там, в главном отсеке, называла Куги. Вот засранец, врезалось же ему в память именно это! Пришлось подробно рассказывать о случившемся. Доктор Чон требовал детального отчета со всеми данными, замерами, параметрами, с точностью до секунды. А я при каждом новом слове заново умирала от ужаса. Воспоминания тревожили воображение, до боли впиваясь осколками в сердце. Я ведь так и не поплакала. Не до этого было. Сталкер погружен в свои мысли, аж слышно, как скрипят в мозгу шестерёнки.

— Только не вздумай кидаться в исследования! У тебя постельный режим.

— Думаю, стоит сообщить базе о непредвиденной задержке и продлении экспедиции еще на несколько дней. Есть у меня тут одна догадка…

— Не самое разумное решение, — Чонгук вопросительно поднимает брови. — Тебе нужен уход. Реабилитация. И делать это лучше под надзором квалифицированных врачей. Это раз. И вообще… О какой умственной работе сейчас может идти речь? Это два.

Но он лишь отмахивается рукой. Готов, как всегда, к труду и обороне, видите ли! Чувствует себя огурцом и молодцом. И чтобы доказать это мне лично, собирается вот прямо сейчас встать и начать работать. Он садится на импровизированной постели, перекидывает голые ноги на холодный пол, потом спохватывается и спешно прикрывается покрывалом.