— Белов приручил зверя!

Белов отвечал: нет ничего лучше мощной струи воды из шланга — нужно вписать это в пособие по дрессировке собак.

Ромочка не выходил за пределы своей собачьей личности и не показывал виду, что он их понимает. Он притворялся собакой, надеясь, что в будущем удастся воспользоваться каким-нибудь удачным случаем. Он все время следил за своими мучителями, подстерегал их, ненавидел их и, мало-помалу, начал презирать их за то, чего они не знают.

Шли дни. Пока Ромочка прятался внутри своей собачьей сущности, он как бы отдалился от собственных мыслей и чувств. Он — пес; человеческие слова ничего не значат. Он — пес; его чувства колеблются в диапазоне между смутно понимаемым горем и бурной радостью. Он — пес; он знает следы, тропы и места встречи. А вне этих знаков ему ничего не ведомо. Сейчас ему плохо. Ромочка впал в задумчивость. Ел он нехотя, дрался, когда выпадала возможность, и рычал, чтобы утешить себя. Однако, несмотря на то что он ушел в свою собачью сущность, им понемногу овладевало другое чувство. Как будто менялось время года, как будто лето сменялось осенью. Новое чувство заползало в него, затемняя остальные эмоции. Ромочка загрустил, а вместе с грустью, сначала лишь ненадолго, а потом все чаще, в душу прокрадывалось отчаяние.

Предприятие Белова отмерло, когда его «песик» стал слишком неподвижен и хвастать стало нечем. Милиционеры больше не смеялись над грустным голым мальчиком, обросшим волосами, как взрослый, с косматой, всей в колтунах, гривой волос на голове. Некоторые требовали вернуть им деньги. Белов хвастал, что скоро добудет еще одного пса и начнет устраивать собачьи бои, но из его затеи так ничего и не вышло.

Ромочка очень ждал, что к нему подселят другую собаку. Он тосковал без общения с себе подобными. Будь он настоящей собакой, он понимал бы только жесты людей, но не слова. Будь он настоящей собакой, он бы не запомнил, как зовут его мучителей и как зовут их детей. Он бы не знал и не понимал отдельные слова и целые фразы, и их жизни, которые продолжаются до и после службы, парализовали бы его. Он различал бы милиционеров только по запаху, только по злобе и пыткам. И еще по тому, что они едят.

Ромочка больше не хотел драться. Он тупо и уныло смотрел в одну точку, не рычал, не кусался, не сопротивлялся, даже когда в него тыкали заостренными палками. Он больше не был уверен в том, что, скрывая свою человеческую сущность, он скорее вырвется на свободу, но он оставался мальчиком-псом и не мог по желанию вернуться к своей человеческой сущности. Заботы человечьего мальчика прокрадывались в него лишь постепенно, когда перед его мысленным взором возникали картины-воспоминания. Вот Мамочка несет в зубах зайца-беляка, высоко задрав голову. Черный с виноватым видом тянет голубой рукав Ромочкиной куртки. Белая подныривает под серебристые металлические штыри турникета. Его руки. Белая, само добродушие, попрошайничает у чужих людей. Белая с трудом ползет по дороге.

Увидит ли он, как она снова встает?

Майор Черняк вернулся через неделю. Ромочка жался к земле в углу своей камеры, тихо плача про себя, и обнимал себя за голые колени.

— Почему этот малыш еще здесь? Он плачет. Вы его хоть кормили, идиоты?

Свора ответила утвердительно.

— Связались с органами опеки?

Подчиненные долго переглядывались. Наконец все покачали головами.

— Он не должен у нас находиться. Оденьте его и звоните в социальную службу, только предупредите, что он кусается. Мы свое дело сделали — изловили его. Мы даже больше сделали — отмыли его. Теперь пусть они им занимаются. А когда его завезут, вымойте камеру. Здесь невыносимо воняет.

На следующее утро Ромочку снова прижали к земле и насильно одели в какую-то одежду, от которой пахло мылом и беловскими сигаретами. Одежда оказалась ему велика.

Белов рассмеялся:

— Отдайте его придуркам из центра имени Макаренко. — Он изобразил непристойный жест. — Перевоспитают его там… как же, хрена лысого!

Черняк смеялся вместе с остальными.

Звоните куда всегда. Если захотят привлечь специалистов из центра Макаренко, это их дело.

По мнению Ромочки, в милиции его кормили на удивление хорошо. Он очень окреп физически. Подслушивая разговоры милиционеров, он понял: скоро его куда-то переведут. Настроение у него поднялось, как молодая весенняя поросль. Все последнее утро он старался быть особенно покорным, сознательно переходя в свою человеческую сущность. Он стоял на ногах, опустив голову, ни разу не зарычал и не оскалил зубы.

Его ухищрения помогли. Его спокойно вывели на улицу и без наручников усадили в белый микроавтобус. По бокам шли два милиционера и два санитара, которые разговаривали с ним ласково. Как только милиционеры передали его санитарам, Ромочка ловко поднырнул, вырвался и бросился бежать, придерживая пояс слишком длинных брюк. Сзади послышался рев, за ним погнались, но он оказался быстрее.

Через некоторое время крики и возгласы людей стихли вдали. Ромочка услышал вой сирены и свернул с широкой улицы на улицу поменьше, извилистую и узкую. Оттуда он метнулся в перекресток. Вскоре он, по-прежнему несясь во весь дух, очутился еще на одной улице с широким тротуаром. Здесь было много людей. Добравшись до первого же поворота, Ромочка свернул, потом зигзагами пробежал по закоулкам и проходам. Наконец он убедился в том, что погоня отстала.

Он перешел на рысцу, но сердце по-прежнему колотилось очень часто. Ориентируясь на запах, вышел к реке. Он был на своем берегу, выше по течению от моста и, к его огромной радости, видел воду. Он уверенно вернулся и затрусил по остывшему следу, оставленному им с Белой больше недели назад.

При воспоминании о пережитом ужасе его прошиб пот. Он оглянулся. Никаких меток, которые показывали, что тут случилось, не осталось; а его нелепый человечий нос ни за что не отыщет Белую Сестрицу! Ромочка заметался в отчаянии. Он остался один, его семья потерялась, сестра ранена — и все из-за него! И он не знает, как попасть домой. В ушах звенело; темнело в глазах, мир выключался.

И вдруг, так же внезапно, как его тогда схватили, кто-то сбил его с ног: на него, извиваясь, скуля и невнятно повизгивая, набросилась Белая. Она грызла и слюнявила его лицо и руки, тыкалась носом в живот, весело бросалась ему на грудь, норовя обнять. Всхлипывая от счастья, Ромочка уткнулся ей в шею и прижал ее к себе так крепко, что Белой пришлось извиваться и кусаться, чтобы высвободиться. Потом она запрыгала вокруг него в дикой радости; глаза у нее сверкали. Наконец, она бодро подпрыгнула и затрусила вперед, то и дело оглядываясь на Ромочку. Она как будто говорила: давай-ка выбираться из этого ужасного города, и поживей!

В сумерки пошел дождь; к Ромочкиной радости, на тропинку, по которой они бежали, вытекали струйки из широких серебристых водосточных труб, сбегавших вниз по стенам старых зданий. Он подбежал к одной такой струйке, нагнулся и подставил рот под водосток, а потом набрал в ладошки воды для Белой. Они бежали домой весь вечер и первую половину ночи, петляя по улицам и переулкам, избегая тупиков, боязливо дожидаясь под дождем, когда проедут машины и можно будет перейти дорогу, но всегда полагаясь на чутье Белой и поворачивая по ее настоянию. Повернув, они снова переходили на бег. Белая здорово отощала, но, к Ромочкиному облегчению, она больше не пыталась попрошайничать у чужих. На бегу сестричка то и дело поворачивалась к нему, и только к нему. Они останавливались только у мусорных баков, где рылись в поисках еды.

Спали они на большом железнодорожном вокзале; там нашли приют много бомжей — Ромочка сразу столько в жизни не видел. А потом, перед рассветом, Ромочка угостил Белую куском хлеба из кармана, и они снова пустились в путь. Они не останавливались, не обращали внимания ни на дождь, ни на ветер. Согревались на бегу. Ромочка даже ел на бегу.