— Но она не летала во Францию ночью! — возразил Джейми и прикусил губу.

— Ты заставил ее лететь во Францию, — сказала его сестра. Джейми посмотрел на Мэдди. Мишель, подобная богине офицер спецопераций, которую приставили следить за сборами Квини, и сержант полиции КВС наряду с остальными агентами, вылетающими сегодня ночью, с интересом наблюдали за перепалкой.

Джейми выложил последний козырь:

— Некому дать разрешение на полет.

— Позвоните Чертовому Бессовестному Офицеру Английской Разведки.

— У него есть связи в Министерстве авиации. — Первый Офицер ВВТ Бродэтт сделала свой последний ход, тем самым спокойно его обыграв.

— Если это переправка людей, — сказала она, — я могу сама его утвердить. Дайте мне телефон.

И она позвонила своему офицеру, чтобы поставить его в известность о том, что ей велено переправить одного из частых пассажиров из отдела спецопераций КВС к «Засекреченной локации». И он дал ей разрешение на полет.

Ормэ, 24 ноября 1943

Он знает.

Ночь и туман, туман и ночь. Ева Зайлер будет гореть в аду. Ох, как бы я хотела знать, правильно ли поступила. Но я не понимаю, как закончить эту историю, не выдав секрета Евы. Я пообещала выложить ему каждую мельчайшую деталь. И, в конечном счете, я не могу представить, спасет ли мою участь, каковой бы она ни была, раскрытие ее личности.

Потому что позавчера я написала настолько много, что Гауптштурмфюрер фон Линден не успевал переводить, поэтому ему и Энгель (или кому-то вместо нее) пришлось продолжать даже после того, как меня заперли в камере с наступлением ночи. В тот день я едва уснула после допроса, а к трем часам ночи стало жутко холодно, но мгновенно оживилась, когда замки и болты моей двери начали издавать мерную череду щелчков и клацанья. Эти звуки всегда наполняли меня любопытной смесью дикой надежды и холодящего страха. Я не раз спала во время воздушных налетов, но когда дверь в мою камеру открывалась, я мгновенно была начеку.

Я встала. Стена была никудышной подпоркой, а волосы давно спутались. Но текущая по венам кровь Уоллесов еще заставляла встречать врага лицом к лицу.

Конечно же, это был фон Линден — я уж было хотела сказать «как обычно» из-за того, как часто он приходил ко мне потрепаться о немецкой литературе по окончанию работы. Думаю, это было небольшое баловство в его строгом распорядке дня — «Парцифаль»⁶⁰ перед сном, чтобы очистить разум от крови, заляпавшей обрамленные серебром уголки его черного воротника. Когда он стоял на пороге камеры, спрашивая мое мнение о Гегеле или Шлегеле, я не смела уделить ему меньше, чем всецелое мое внимание (хоть и предложила ему серьезнее относиться к более современным писателям, таким как Гессе и Манн. Как бы понравились тем его школярам в Берлине Нарцисс и Златоуст!).

Так что сей визит был не совсем неожиданным, разве что прошлой ночью он не походил на предыдущие — он весь горел. Эмоции и цвет его лица, его руки, заведенные за спину, чтоб я не видела дрожи (или чтоб не заметила кольца — я хорошо знала подобную тактику). Он распахнул дверь, освещая камеру лампами из комнаты для допросов, и недоуменно спросил:

— Ева Зайлер?

Он только узнал.

— Ты врешь, — обвиняюще бросил он. Но зачем мне врать о таком? Я Ева Зайлер. Ха-ха, хоть и не совсем.

Понимаете, меня удивило то, что он обо мне слышал, что, казалось, знал о деяниях Евы Зайлер. Бьюсь об заклад, это имбецил Курт Кифер, разливший на нее тарелку бобов, по возвращении в Париж растрепал о своих завоеваниях. Тьфу, что за нелепое предложение. А я ведь предупреждала, что он слишком глуп, чтобы быть двойным агентом, еще до того, как мы решили арестовать его.

Думаю, Ева была мастерицей в добыче информации, которую фрицы предпочли бы скрыть от британцев, возможно, она даже стала небольшой занозой в заднице Фюрера. Но я не думала, что фон Линден поймет, о ком я говорю (при большом желании можно было упомянуть ее даже раньше). В любом случае, удара я не пропустила — именно в этом заключается моя работа. Именно в этом я чертовски хороша. Дайте мне подсказку, всего одну подсказку, и я найду, как ее обыграть. Ты ходишь по лезвию ножа, парень.

Одной рукой я собрала волосы назад, дабы походить на строгую директрису, распрямила плечи и пристукнула пятками. Если не стоять вплотную к тому, кто выше тебя, можно попробовать понасмехаться. Я холодно сказала по-немецки:

— Какова возможная причина, по которой я могу притворяться связным Берлина с Лондоном?

— Каковы доказательства? У тебя нет документов, — на одном дыхании выпалил он. — Тебя поймали с бумагами на имя Маргарет Бродэтт, но ты не Маргарет Бродэтт, так с какой стати тебе быть Евой Зайлер?

Не думаю, что в тот момент он знал, с кем говорит — со мной или с Евой. (Он точно так же, как и я, в силу своей работы не спал ночами.)

— Так или иначе, все документы Евы Зайлер — подделка, — заметила я. — Они ничего не доказывают.

Я замолчала — сосчитала до трех — и подступила к нему ближе. Два крошечных шага, чтобы он почувствовал давление. Но не слишком близко, чтоб не смог воспользоваться своим ростом. Затем еще один шаг, чтоб он ощутил свое превосходство. Я отпустила волосы и посмотрела на него взглядом, полным уязвимости, — растрепанная, но такая женственная. Голосом, в котором читались удивление и боль, по-немецки спросила:

— Как зовут вашу дочь?

— Изольда, — тихо сказал он, опустив стены, и тут же покраснел.

Я схватила его за яйца, и он прекрасно это понимал. Я покатилась со смеху.

— Мне не нужны бумаги, — закричала я. — Не нужны доказательства. Не нужны иглы с током, ледяная вода, кислота или угрозы керосином! Я лишь задаю вопросы, а вы на них отвечаете! Что может быть более совершенным доказательством, чем тепло вашего голоса во время произнесения этого слова — Изольда? Я ведь радистка!

— Сядь, — приказал он.

— И что же думает Изольда о вашей работе на войне? — спросила я.

Он сделал последний шаг навстречу, теперь возвышаясь надо мной.

— Сядь.

Он запугивал, но я так устала быть наказанной за каждый свой маленький акт неповиновения. В ожидании расправы я послушно села, дрожа от макушки до пят (хоть он лично никогда и пальцем меня не тронул). Натянув одеяло до подбородка, создала иллюзию защиты.

— Изольда не повинна в моей работе, — произнес он. А затем добавил, но уже мягче:

— Isolde noch Im Reich der Sonne Im Tagesschimmer Noch Isolde… Sie zu Sehen, We lch Verlangen! Изольда моя, ты в царстве солнца! Ты все еще в дневном мерцанье! О, как жажду друга видеть!

(Это Вагнер, одна из арий умирающего Тристана. Не могу вспомнить их все.)⁶¹

У него был легкий, носовой тенор — такой красивый. Он ранил сильнее, чем пощечина, раскрывая всю иронию его жизни. И моей, моей, МОЕЙ — Изольда жила во свете дня и солнца, пока я задыхалась под покровом «Ночи и Тумана», от случайной несправедливости мира, от того, что я здесь, а Изольда в Швейцарии, от того, что Энгель не получает коньяк, а Джейми лишается пальцев. И Мэдди, ох, моя милая Мэдди...

МЭДДИ — я тонула в этом слове, задыхаясь от рыданий у его ног.

Он резко остановился. Присел и взглянул мне в лицо, не смея прикоснуться.

— Ева Зайлер, — выдохнул он. — Ты могла бы избавить себя от стольких страданий, признавшись в этом раньше.

— Но в таком случае я не имела бы возможности написать все это, — рыдала я. — Значит, оно того стоило.

— И для меня в том числе.

(Полагаю, Ева Зайлер — знатный улов! Он-то думал, что попал на очередную форель, а у него в руках оказался тридцатикилограммовый лосось, пытающийся сорваться с крючка. Возможно, он даже надеется на повышение.)

— Ты освободил меня.

Он выпрямился и учтиво склонил голову на бок. Почти что отдал честь. Наконец, он вежливо пожелал доброй ночи по-французски: