— А как же ты?

— Ну, думаю, мне тоже придется. — Мэдди даже не пробовала прыгать из самолета, но так много раз тренировалась сажать неисправный самолет, что сложно было сосчитать, сажать в самых непредвиденных ситуациях. Но обе девушки знали — случись такое хоть тысячу раз, выбор Мэдди будет один — умереть со штурвалом в руках, а не довериться слепому погружению в темноту.

Особенно учитывая, что, как и большинство британских летчиков, она знала французский на уровне школьных уроков и не имела обдуманной поддельной личности, чтобы выбраться из оккупированной нацистами Франции.

— Я могу высадить тебя и попытаться вернуться домой, — сквозь сжатые зубы небрежно произнесла Мэдди столь обнадеживающие слова.

— Позволь мне помочь! Скажи, что делать!

— Искать место для посадки. Менее чем в получасе полета. Они должны мигнуть прожекторами, когда услышат нас — «К» азбукой Морзе. Тире-точка-тире.

Маленькая рука не отпускала.

— Тебе лучше надеть парашют, — напомнила Мэдди своему пассажиру. — И убедиться, что все твое снаряжение готово.

Некоторое время из задней кабины слышались только грохот и ругательства. Через несколько минут Мэдди спросила прерывающимся от смеха голосом:

— Что ты там делаешь?

— Связываю все. Я же за это отвечаю, вне зависимости от того, увижу ли самолет снова завтра утром. Если же мы упадем, то я не хочу быть задушенной электрическим кабелем. А если мне придется прыгать до того, как ты попытаешься сесть, я предпочту, чтоб весь этот хлам не обрушился мне на голову.

Мэдди ничего не сказала. Уставившись во тьму, она вела самолет.

— Должно быть, уже близко, — сказала она наконец. Ее голос, слегка искаженный помехами интеркома, не выдавал никаких эмоций. В интонации не было ни облегчения, ни страха. — Опускаемся до семисот футов, хорошо? Ищи те вспышки.

Те последние пятнадцать минут были самыми долгими. Руки Мэдди ныли, кисти затекли. Она будто сдерживала лавину. За последние полчаса она ни разу не взглянула на карту, ориентируясь по памяти, компасу и звездам.

— Ура, мы на месте! — внезапно воскликнула она. — Видишь слияние этих двух рек? Мы сядем прямо между ними. — Она дрожала от волнения. Утешающая хватка маленькой руки на плече вдруг исчезла.

— Здесь, — указала Квини. Как она заметила через разрыв в перегородке сигнальные огни — загадка, но они были слева от них. Чистые и яркие вспышки в определенной последовательности — «К» как Квини — тире-точка-тире.

— Все верно? — с тревогой спросила Квини.

— Да. Да! — И они закричали хором.

— Я не могу отпустить штурвал, чтоб ответить им, — ахнула Мэдди. — У тебя есть фонарик?

— В наборе. Подожди... Какая буква должна быть в ответ?

— Л, от слова Любовь. Точка-тире-точка-точка, короткая-длинная-короткая-короткая вспышки. Ты должна сделать все правильно, иначе они не зажгут нам огни...

— Я справлюсь, глупышка, — ласково напомнила ей Квини. — Я помню азбуку Морзе даже во сне. Забыла? Я же радистка.

Ормэ, 25 ноября 1943

Гауптштурмфюрер фон Линден говорит, что никогда не встречал ни одного образованного человека, который бранился бы, как я. Бесспорно, с моей стороны было чрезвычайно глупо упоминать имя его дочери во время нашей вчерашней перепалки. Сегодня утром мне промыли рот карболкой — но не карболовым мылом, как в школе, а карболовой кислотой — фенолом, — который используют для смертельных инъекций в Нацвейлер-Штрутгофе (если верить Энгель — моему неиссякаемому источнику всяких нацистских мелочей). Она разбавила кислоту алкоголем — ей пришлось надеть перчатки, чтоб смешать их, потому что раствор был чрезвычайно едким. Даже со связанными за спиной руками (что, очевидно, было не так) я бы хорошо справилась с расплескиванием этой жидкости повсюду. Надеюсь, ситуация исчерпает себя, если мы сможем достаточно долго ее оттягивать, и, думаю, она придерживается того же мнения.

Перепалка началась из-за той душераздирающей французской девушки (кажется, она здесь единственный узник женского пола), которую они упорно и настойчиво допрашивали всю неделю днями и ночами, а она столь же упорно и настойчиво отказывалась отвечать на их вопросы. Прошлой ночью она часами громко рыдала, в перерывах между криками подлинной агонии, от которых замирало сердце — я вырвала клок собственных волос (и без того редких), пытаясь вынести ее вопли. В какой-то момент, глубоко посреди ночи, я сдалась — не она, а я.

Я вскочила и начала во все легкие кричать (по-французски, чтобы несчастная упрямица могла меня понять):

— СОЛГИ! Солги им, тупая корова! Скажи хоть что-нибудь! Прекрати быть треклятой мученицей и СОЛГИ!

И я начала неистово бороться с железным штырем, на который раньше крепилась фарфоровая дверная ручка (пока я ее не открутила и не бросила в голову Тибо), что было абсолютно бессмысленно, поскольку ручка была исключительно декоративным элементом и все болты и засовы закрывали двери снаружи.

— СОЛГИ! СОЛГИ ИМ!

Ох, я нарвалась на результат, которого совсем не ждала. Кто-то пришел и открыл двери так резко, что я упала наземь, после чего меня подхватили и держали, пока я моргала в попытках привыкнуть к ослепляющему свету, стараясь не смотреть на несчастную девушку.

Там был фон Линден, одетый по-граждански, холодный и спокойный, как замерзший пруд — он сидел, окруженный клубами густого дыма, чем походил на самого Люцифера (никто не смел курить в его присутствии, я не знаю и знать не хочу, что они жгли). Он не сказал ни слова, лишь поманил рукой, и меня швырнули к его ногам, поставив на колени.

Он дал мне несколько минут, чтобы я прекратила дрожать. После чего сказал:

— У тебя есть совет для твоего заключенного друга? Не уверен, что она понимает, что ты обращаешься к ней. Повтори.

Я покачала головой, не до конца понимая, какую игру он затеял на этот раз.

— Подойди к ней, посмотри в глаза и повтори сказанное. Говори четко, чтобы мы все могли слышать тебя.

И я подыграла ему. Я всегда подыгрывала. Это была моя слабость, дыра в моей броне.

Я прижалась к ней лицом так, будто мы шептались. Так близко, что со стороны могло выглядеть слишком интимно, но чересчур близко, чтобы мы могли взглянуть друг на друга. Я сглотнула, а затем четко повторила:

— Спасайся. Лги им.

Именно она насвистывала мелодию «Храброй Шотландии», когда я только оказалась здесь. Вчера вечером она не могла свистеть, странно, что они думали, что она сможет говорить после того, что сделали с ее ртом. Но, так или иначе, она попыталась в меня плюнуть.

— Она не очень-то прислушивается к твоему совету, — сказал фон Линден. — Повтори еще раз.

— СОЛГИ! — закричала я на нее. Спустя мгновение ей удалось ответить мне. Хриплый и резкий голос скрежетал от боли, но расслышали ее все.

— Солгать им? — прохрипела она. — Как делаешь ты?

Я оказалась в ловушке. Быть может, эту ловушку он расставил для меня умышленно. На долгое время воцарилась тишина, пока фон Линден наконец не произнес весьма безразлично:

— Отвечай на ее вопрос.

Именно тогда я утратила самоконтроль.

— Ты хренов лицемер, — опрометчиво огрызнулась я в ответ фон Линдену (он мог не знать этого слова по-французски, но все равно сказать это было не самым разумным решением). — Ты никогда не врешь? А что же ты, мать твою, все время делаешь? Что говоришь своей дочери? Когда она спрашивает тебя о работе, какую правду получает милая Изольда?

Он побелел. Но все еще был спокоен.

— Фенол.

Все неуверенно посмотрели на него.

— У нее самый грязный язык во всей Франции. Сожгите ее рот дочиста.

Я боролась. Она держали меня, пока спорили насчет верной дозировки, потому что он не уточнил, хотел ли, чтоб меня убили. Француженка закрыла глаза и отдыхала, воспользовавшись тем, что всеобщее внимание переключилось на меня. Они достали бутылки и перчатки — комната внезапно обернулась госпиталем. По-настоящему пугало то, что все они едва ли выглядели так, будто осознают свои действия.