Через день после похорон со двора исчезли все игрушки; позже им на смену появились новые и совсем другие, но почти неделю двор стоял голый, как безыгрушечная пустыня. Я долго раздумывал, почему это произошло, пока мне кто–то не объяснил.

Живые сестры умершей девочки боялись игрушек — они не знали, какие из них кому принадлежали раньше, и не хотели играть с тем, что теперь стало собственностью мертвеца. Девочки так легко и часто менялись друг с другом, что не было никакой возможности отделить игрушки мертвых от игрушек живых.

Родительские уговоры не помогали, и тогда взрослые решили отдать все игрушки в Армию Спасения, где они превратились в рождественские подарки для ни о чем не подозревающих бедняков.

У сестер были одинакового цвета волосы — желтые, как стены нашей квартиры. До сих пор, когда я вижу женщин с такими волосами, я сразу вспоминаю эту давнюю квартиру, готовую в любую минуту взлететь вместе с нами на воздух или отравить нас газом.

Интересно, почему я не рассказываю о своих собственных сестрах?

Наверное, эта история не про них.

Однажды мать ушла на свидание к безработному кровельщику. Я сидел дома и ждал, когда она вернется. Листал тот самый «Ридерз Дайджест», который она только притворялась, что читает. Мне больше нечем было заняться в этой жизни. Я не видел рядом с собой ни единой вещи, которая напоминала бы мне о моем существовании.

Вполне возможно, на свете есть люди, живущие так, как это описано в «Ридерз Дайджест», но в то время я ни разу их не встречал и был уверен, что никогда не встречу.

Материнское свидание оказалось недолгим.

Она пришла домой часов в десять, а может, и раньше.

Я слышал, как у крыльца затормозил грузовик безработного кровельщика. Вполне возможно, четыре фута — вполне подходящий для кровельщика рост, но ему это не помогло, поскольку работы у него все равно не было. По тому, как мать захлопнула дверцу машины, я сразу понял: что–то тут не так.

— Ты еще не спишь? — открыв дверь, сердито спросила мать.

Мне хотелось ее порадовать, и я сказал, что читаю «Ридерз Дайджест». Почему–то я решил, что это поднимет меня в ее глазах.

Я был странным мальчиком.

Пожалуй, к этому определению, можно спокойно добавить слово «очень».

Когда я сказал, что читаю «Ридерз Дайджест», мать лишь безразлично на меня посмотрела. Значит, не сработало. Я решил, что пора ложиться спать, и выскользнул из комнаты.

Несколько минут спустя я услышал, как мать повторяет свистящим шепотом снова и снова:

— Газ, газ, газ, газ.

Оглядываясь сейчас назад: сорок четвертый год жизни моей матери — вот, что утекало тогда в квартире с желтыми стенами.

На следующее утро я встал очень рано, оделся быстро, словно та мышь, что одевается в мягкую салфетку, и побежал к дому, в котором, прежде чем умереть от пневмонии, жила девочка.

Во дворе у них не было игрушек.

Два дня назад в ответ на категорическое требование ее живых сестер, все игрушки унесли.

Я смотрел на их пустоту.

Я смотрел на их тишину:

Солнце в небе отвернулось от собственной скуки, и теперь с явным интересом спускалось к распахнутым дверям наступающей ночи; ветер унялся, пруд лежал ровно и тихо, словно спящее стекло.

Я добрался до своего рыболовного пирса, поставил на землю мешок с пивными бутылками и в ту же секунду услыхал шум мотора — по дороге у противоположного берега пруда ехал грузовик.

Начинался мой вечер.

Я забросил мешок с бутылками за спину, достал из кустов удочки и, держа их в одной руке, а другой прижимая бутылки, двинулся вокруг пруда — предстояло пройти по окружности около мили.

Наверное, пруд образовался после того, как в этом месте вынули грунт для моста, под которым теперь проезжали поезда. Когда–то он был простым полем, зато сейчас превратился в мост, пруд, где я ловил рыбу, и в открытую гостиную для их мебели.

Я шел вокруг пруда в сторону, противоположную той дороге, что вела к пивнобутылочным сокровищам ночного сторожа лесопилки.

Мне пришлось обойти бухту, похожую на оттопыренный палец в сорок ярдов длиной и двадцать шириной. Бухта была неглубока, и это место облюбовала для нереста плотва. Здесь всегда был хороший клев, но от рыболовов, решивших половить в этом пальце рыбу, требовалось немалое мужество, поскольку у самого края бухты выстроил себе хижину очень странный старик.

Знакомые пацаны не решались рыбачить в бухте — они боялись старика. У него были длинные седые волосы, словно у генерала Кастера [6]если бы тот жил в доме престарелых, отказавшись в свое время от почетной встречи с тысячами индейцев на Литтл–Биг–Хорн.

Борода у старика была такой же белой, только посередине образовалась желтая дорожка из–за струй жевательного табака, постоянно извергавшихся из его рта.

Судя по внешности, он был из тех стариков, которые едят маленьких детей, но я нисколько его не боялся. Мы познакомились, когда я вместе с новым приятелем впервые пришел к пруду ловить рыбу. Я тогда сразу обратил внимание на бухту в форме пальца и на хижину.

И на человека, стоявшего перед ней.

Издалека я не мог как следует его рассмотреть.

Человек выстроил себе маленький, но прочный на вид причал, у которого болталась на веревке лодка. Человек прошагал от хижины к краю причала и стоял теперь, разглядывая воду. На нас он не смотрел.

— Кто это? — спросил я.

— Старый сумасшедший, — объяснил новый друг. — Не подходи к нему близко. Он ненавидит детей. Он вообще всех ненавидит. У него громадный нож. Настоящая сабля. С виду как будто ржавая, но на самом деле она такая от крови.

— Знаешь, сколько там рыбы, только никто туда не ходит. Попадешь старику в лапы — я тогда вообще не знаю, что будет, — добавил пацан.

— Я через минуту вернусь, — сказал я.

Эта короткая фраза принесла мне репутацию храбреца, но также и ненормального. Как вы можете догадаться, я не возражал ни против того, ни против другого. Почтительное отношение новых приятелей делало из меня сумасшедшего героя — только все это кончилось в февральском саду.

Старик немало удивился, когда я подошел к нему и, ничуть не испугавшись, приветливо сказал:

— Здравствуйте.

Он удивился настолько, что ответ прозвучал обратной стороной слишком воспитанной монеты:

— Здравствуйте.

— Клев хороший? — спросил я.

— Хороший, — сказал он. — Только я не ловлю рыбу.

Я вгляделся в воду и увидел, что там полно собравшейся на нерест плотвы. Дно бухты превратилось в балетную сцену для флиртующих рыбок. Их было несколько сотен. Никогда раньше я не видел в одном месте столько рыбы.

Я ужасно обрадовался.

— Вы здесь живете? — спросил я, прекрасно понимая и без вопросов, что он живет здесь, — но также зная и то, как важно старику сказать об этом самому, определив тем самым территорию, на которой я играл роль молодого и не представлявшего для него опасности гостя.

— Да, — сказал он, — с самой Депрессии.

Как только он произнес «с самой Депрессии», я понял, что все будет в порядке.

Свою хижину старик построил из фанерных ящиков. Площадью она была примерно шесть на восемь футов, из боковой стенки торчала труба. Сейчас, летом, дверной проем закрывала сетка, чтобы внутрь не летели комары. Я не видел, что делалось в хижине, — сетка почти не пропускала слабый свет заходящего солнца.

Перед хижиной стоял небольшой стол с привинченной к нему скамейкой. Сделаны они были из упаковочного дерева и обрезков досок.

Все вокруг выглядело чистым и аккуратным.

Неподалеку старик соорудил себе грядку с кукурузой — сорок початков, не больше; там же он выращивал картошку и зеленый горошек. Рядом высилась дюжина помидорных кустов, покрытых маленькими, но очень вкусными на вид плодами.