— Еще? — переспросил Тимофей Евлампиевич,— Да их много, Иосиф Виссарионович. Устанете слушать.

— Ничего,— сказал Сталин,— Валяйте, я человек выносливый.

И Тимофей Евлампиевич постарался выполнить его желание:

— Думаю, что достаточно,— остановил ретивого Тимофея Евлампиевича Сталин,— Не то мне придется вас определить в русский народный ансамбль. Однако уверен, что такие злые частушки народ не воспримет. Он даст им совершенно определенное название — злостный вражеский поклеп на советскую власть, на социализм. Не надо петь с чужого голоса, товарищ Грач.

— Но вы же сами просили,— попытался оправдаться Тимофей Евлампиевич.

— Уже сам факт, что вы собираете вредоносные измышления наших классовых врагов, придавших им форму так называемых частушек, говорит о вашей нездоровой тенденциозности. Разве не поют в народе бодрые, жизнерадостные частушки, прославляющие новую жизнь?

— Конечно, поют,— согласился Тимофей Евлампиевич,— но такие вы и без меня можете услышать. Хотя бы по радио. А тех, что я вам пропел, даже Ягода вам не пропоет.

— Ягода у меня свое получит, он у меня под эти частушки плясать будет,— ухватился за эту тему Сталин,— Ничего не знает о том, что творится вокруг. Только и шныряет, подлец, на дачу Горького, чтобы его сноху соблазнять. И как ее не стошнит от такого омерзительного любовника?

Тимофей Евлампиевич счел неудобным вступать в обсуждение столь деликатной темы.

— А вы, товарищ Грач, так и не рассказали мне, как жили эти годы. Как поживает ваша семья. Правда, Мехлис говорил мне о вашем сыне. Он делает успехи в партийной журналистике. А что может быть приятнее отцу, как не успехи сына? Вот мне с сыновьями определенно не повезло. Один, старший, женился на какой-то авантюристке, а младший — явный шалопай, ничего путного из него не выйдет. Что касается вашей снохи, то она слишком сложная натура. Красавица, каких поискать, но мировоззрение крайне шаткое.

Сталин изучающе взглянул на Тимофея Евлампиевича: не задели ли за живое его слова. Но Тимофей Евлампиевич был непроницаем.

— Вернемся к вопросу о диктатуре.— Сталин вновь заговорил сурово и решительно.— Вы ополчаетесь на нее совершенно напрасно.

— Потому что это будет диктатура одной партии,— тотчас же отозвался Тимофей Евлампиевич,— А такая диктатура неизбежно кончится диктатурой одного человека. И кажется, это уже произошло. Осталась лишь одна надежда — на съезд.

Сталин усмехнулся, и глаза его недобро сверкнули.

— Неужели товарищ Грач уверен, что повторение чужих слов (а это, как известно, всегда именовалось цитатничеством) возвышает его как мыслящего человека? Вы почти слово в слово процитировали незабвенного Георгия Валентиновича.

— Не отрекаюсь,— подтвердил Тимофей Евлампиевич, подумав про себя, что Сталин едва ли не дословно сыпал цитатами из Ницше, причем всего каких-то полчаса назад.— В данном случае Плеханов прав на все сто процентов. Он как в воду глядел.

— Странная манера, товарищ Грач, измерять истину в процентах. Это же вам не уголь или зерно. А чем вам не подходит диктатура одного человека? Вам же должно быть хорошо известно, что русский мужик — царист от рождения. Что он скорее предпочтет одного умного диктатора сотням безмозглых болтунов, играющих в демократию, как девчонки куклами. И неужели товарищ Грач не понимает, что нет ничего страшнее, чем Россия, в которой царят безвластие и развал? Хорошо еще, что вы не ссылаетесь на Иудушку Троцкого. Он обвинял самого Ленина, заявляя, что тот создает партию, которую со временем заменит Центральный Комитет, а этот Центральный Комитет заменит какой-нибудь диктатор. Трудно понять, кто из них попугай: Троцкий или Плеханов? Тут они очень трогательно сплелись друг с другом.

Тимофей Евлампиевич не ожидал от Сталина открытого прославления диктатуры и с удивлением смотрел на него.

— Пусть товарищ Грач переубедит товарища Сталина, возможно, при таком повороте дискуссии товарищ Сталин согласится с позицией, которую товарищ Грач отстаивает столь героически. Насколько я понимаю, вы — рьяный приверженец многопартийности и не отдаете себе отчета в том, что партии и партийки способны разорвать общество в клочья, как стая бешеных собак.

Тимофей Евлампиевич не мог не отдать должное Сталину: в его рассуждениях была своя логика, которой непросто было противостоять. И все же он все с той же безоглядной смелостью принялся защищать демократию.

— Иосиф Виссарионович,— мягко, но настойчиво заговорил он,— демократическое общество далеко от совершенства. Но человечество пока не придумало ничего лучшего. А диктатуру оно, это человечество, уже не раз испытало на своей шкуре. Вам не снятся по ночам нынешние и завтрашние кровавые жертвы?

— Без жертв светлого будущего не построить. Конечно, революция — не лучший способ разрушения старого мира и возведения на его обломках нового. Но другого способа не существует в природе. Кто согласится добровольно отдать власть?

— Революция — это всенародное безумие,— настойчиво произнес Тимофей Евлампиевич.— Никаким светлым будущим не оправдать горе и муки народа. Диктатор вынужден будет всех посадить на цепь, превратив граждан в рабов. Интеллигенция будет смотреть диктатору в рот и сочинять в честь его хвалебные гимны. Общество превратится в стадо, послушное плетке. И каждый новый диктатор будет лепить из народа нечто уродливое, лишенное разума и чести. Такой режим быстро остановится в своем развитии и рухнет под грудой собственных обломков, как это уже не раз происходило в истории.

— Вам, товарищ Грач, явно не терпится попасть под иго иноземных захватчиков? Учтите, они будут гораздо круче товарища Сталина.

— Демократию народ будет защищать более осознанно и более отважно, чем тоталитаризм,— уверенно сказал Тимофей Евлампиевич.— Это истина, не требующая особых доказательств.

— Сомневаюсь,— злясь на самого себя за то, что все еще продолжает убеждать этого несговорчивого собеседника, сказал Сталин.— Поживем, увидим. Но учтите, если разразится война (а она, несомненно, может быть, даже очень скоро разразится, ибо социализм не уживется на одной планете с капитализмом) — наш народ пойдет в бой с именем Сталина на устах.

— Возможно, но ими будет руководить один только страх. Общество будет стараться угадывать только ваши желания.

— Не мои желания, а желания нашей партии,— поправил Сталин.— А это, согласитесь, разные вещи. Партия может сделать и то, что будет идти вразрез с личными желаниями товарища Сталина.

— В чем я очень и очень сомневаюсь,— горячо возразил Тимофей Евлампиевич.— Диктатура партии — это и есть диктатура Сталина.

— Зачем же так прямолинейно толковать сложные вопросы теории? Не надо ставить знак равенства там, где он сие вовсе не означает. Что касается диктатуры партии, то это объективная необходимость. Даже такой выдающийся путаник в вопросах теории, как товарищ Бухарин, и тот заявил: «Чтобы поддержать диктатуру пролетариата, надо поддержать диктатуру партии». А как вы прикажете обойтись без такой диктатуры в мелкобуржуазной стране? Широта славянской натуры товарища Бухарина странно сочетается с узостью стратегического предвидения. Мы построим социализм вопреки теоретическим построениям товарища Бухарина!

Когда Тимофей Евлампиевич размышлял о задуманном Сталиным эксперименте построить социализм в одной стране, он не только мысленно, но и вслух любил повторять толстовскую фразу: «Почему вы думаете, что люди, которые составят новое правительство, люди, которые будут заведовать фабриками, землею… не найдут средств точно так же, как и теперь, захватить львиную долю, оставив людям темным, смирным только самое необходимое… Извратить же человеческое устройство всегда найдутся тысячи способов у людей, руководствующихся только заботой о своем личном благосостоянии».