— А меня — Леонид Максимович.

Мать подала Миколкины документы и попросила Леонида Максимовича:

— Вы уж, товарищ директор, и за отца и за мать ему будьте. Не стану скрывать — тяжелый характер. Уж на что Мария Африкановна, педагог со стажем, диссертацию по педагогике пишет, а и то не поладила с ним. Больно упрям он у меня...

Миколке лучше б сквозь землю провалиться, чем слушать такое. Пусть бы уж дома, там он привык, а тут не хотелось этого слышать. Ему сразу понравился директор, а мать вон как его характеризует...

— Что было, то с водою уплыло. Мы с Николаем начнем жить заново.

— Только потачки ему не давайте.

— Обязанности ученика определены правилами поведения...

— Домой-то вы их отпускаете?

— У нас не ссыльные. И домой отпускаем и родных с радостью принимаем. В свободное время, конечно.

— Моего никуда не отпускайте. А можно будет ему домой наведаться — мне напишите.

Когда мать распрощалась и ушла из школы, Миколка облегченно вздохнул. Было неловко перед Леонидом Максимовичем. И не за себя — за маму.

Леонид Максимович повел его показывать школу. С этажа на этаж ходили они, из класса в класс, из кабинета в кабинет. Везде еще пахло краской, но уже чувствовалось, что сюда вселились жильцы, вселились основательно и надолго. Будто взрослому рассказывал Леонид Максимович Миколке, как и сколько времени строили эту школу, где ученики какого класса будут жить и учиться. Миколка чувствовал, что директор любит свою школу, любит и учеников. Одно его удивляло — тишина, господствовавшая в этом просторном, уединённом, похожем на дворец здании. Неужели в нем больше никого нет и Миколка оказался первым? Но ведь через три дня начало занятий. Хотел спросить об этом Леонида Максимовича, но не решился. Во всяком случае, если он первый, значит скоро появятся и другие. Ведь не зря столько комнат заставлено кроватями с белоснежными покрывалами и мягкими подушками.

— Вот здесь ты будешь жить, — сказал директор, останавливаясь у одной из спален.

В просторной комнате стояло двенадцать кроватей. Возле многих из них, на новеньких тумбочках, Миколка заметил немудреное ученическое имущество. Значит, здесь уже жили.

— Жители этой спальни сейчас где-то в лесу, на прогулке, — объяснил наконец Леонид Максимович. — А вот это будет твоя кровать, твоя тумбочка. Располагайся, как дома, отдыхай, пока ребята вернутся из леса и позовут обедать.

Миколка остался один. Долго стоял неподвижно, прислушиваясь к биению собственного сердца. Вот где придется ему жить и учиться. Он подошел на цыпочках к своей тумбочке, осторожно положил свой пухлый рюкзак с вещами. Потрогал рукой постель, потом, осмелев, нажал кулаком. Ничего, мягкая, пружинистая, можно и покачаться. Заглянул в окно. За ним — поле. Оно убегало куда-то за холм, где притаился многоголосый шумный город. Он хоть и недалеко, но его будто не существует. И додумался же кто-то построить здесь школу! Как на необитаемом острове.

Он горько улыбнулся самому себе. Остров! Остров Николая Курилы. Только теперь не зеленый, а кирпичный. И тоже не нанесенный ни на одну карту...

Сняли Миколку с его собственного острова — не спросили.

Подобно Робинзону, он навсегда распростился с одиночеством. Чуть живого нашла его мать. Остров ведь не нанесен на карту, ни координаты, ни широта, ни долгота неизвестны.

— Ну и занесло же тебя, сыночек! — сказала она, увидев у шалаша исхудавшего сына. — Вот уж наградила меня судьба ребенком!

Миколка встретил мать безразличным взглядом. Он не удивился ее появлению. Догадывался, что Кесарь разболтал о его местопребывании. Он уже примирился с тем, что путешествие их на этом закончилось, но все время его беспокоило одно: где Фред? Что с Фредом?

От встречи с матерью хорошего он не ждал. Знал: уж на сей раз она применит к нему свои многообразные антипедагогические способы воспитания. И она действительно, носясь от острова к острову по Днепру на взятом напрокат катере и заглядывая во все уголки, клялась и бахвалилась перед молчаливым мотористом, что проучит своего неразумного сына-бродягу. И чем продолжительнее были розыски, тем категоричнее становились ее угрозы.

Но увидела Миколку и сразу забыла про них. Как его бить, если одни мослаки торчат, парень и так уж наказан.

— Скорей, скорей домой!

— Никуда я не пойду! — заартачился Миколка.

И лирическое настроение с матери как рукой сняло.

— Я жду Фреда! — крикнул Миколка, увертываясь от пощечины. — Пока Фред не явится, я никуда не поеду отсюда. — И взгляд у него был колючим-колючим.

— Фред! Твой Фред не такой дурак, чтобы с голоду на каком-то паршивом острове пухнуть. Он давно дома. Уже экзамены кончает сдавать.

Миколка сразу как-то обмяк.

Значит Фред не погиб. Значит Фред... А он, как набитый дурак, голодный, не спал, тревожился, жег костер, ждал... Что-то недоброе шевельнулось у него на сердце.

— Правда, дома? — только и спросил он у матери.

— А откуда бы я про тебя узнала? Директорша мне сказала.

Миколка покорно шел к катеру.

Всю дорогу сетовала мать на свою несчастливую судьбу, кругом ее обманувшую: сперва наградила неудачником-мужем, потом этого разбойника послала, неслуха Миколку. Да разве он похож на ребенка, как у других людей бывают? У людей одни радости да утехи, а тут, мало того, что столько горя, переживаний, так еще должна была последние копейки на катер истратить, носиться, как сумасшедшая, всюду обшаривать пустынные берега, все шалаши проверять, искать этого чертенка, который сам не знает, на каком суку ему повеситься.

У людей дети учатся, сдают экзамены, а ее вампир вбил себе в голову: на необитаемый остров податься!..

Миколка слушал все это равнодушно и ни слова не возражал. Да и что возразить, если правда. Все на экзаменах, а он на необитаемом острове. Все матери радуются, а его — сердится, плачет. Хорошо еще хоть не дерется... Да ведь это только начало, дома они вдвоем с бабушкой за него возьмутся. Бабушка та вообще только и знает: «Бьешь мало. Нас когда-то как сидоровых коз лупили, лыко с нас драли, шкуру до живого мяса спускали, поэтому и люди из нас вышли». Ну уж, из бабки и вышли люди...

Как в воду смотрел.

Даже бабушка начала заступаться: «Сумасшедшая, как ты ребенка бьешь?! Ты его ремешком, ремешком, чтобы боль почувствовал, а что кулаками-то лупишь, эдак все кости переломаешь, еще калекой сделаешь».

Калекой не сделали, но почесывался долго.

Вечером прибежал Фред. Будто ничего не случилось — веселый, неугомонный.

— Ты уже вернулся, Коль?

Миколка глянул на него исподлобья.

— А я, понимаешь, уже два экзамена сдал. Ну и разошлась было Маричка: «Не допущу, и все!» Ну да ты мою маму знаешь — подкатилась, упросила. Я бы ни за что. Ты меня знаешь, я не люблю подлизываться... А ты чего так долго сидел, Коль, там, а?

Миколку словно кто-то душил за горло.

— А я тогда, понимаешь, переплыл заливчик, ну и пошел, пошел дальше. Вышел из кустов — луг, потом вижу — село виднеется. Прямо впереди, на горе... Ну, я и пошел туда, а народ весь, наверное, в поле. Я тогда в сельсовет, а там телефон. Я попросил разрешения позвонить, они сперва не давали, потом разрешили, ну и набрал прямо квартиру, а там мама... Понимаешь, сразу слезы, упрекать начала, шум, крик, вопли, а через полчаса и сама на машине в село прикатила... А тут вечер, сам знаешь, куда пойдешь? Я тогда попросил одного дядьку, чтобы за вами съездил, он обещал. И что... не приехал?

— Не приехал, — буркнул Миколка.

Он еле сдерживал гнев. Если б не получил от матери столько горячих, он бы иначе поговорил с Фредом.

— Вот люди! Видишь, какой теперь народ пошел? — тараторил Фред. — Я ему точно рассказал, где и что, а он — ноль внимания. Теперь, брат, без калыма никто пальцем не шевельнет. — Потом сочувственно подмигнул: — Перепало на орехи?