К окончанию наших сборов Антон так и не вернулся, а его телефон выдавал что-то вроде: «Абонент узнал, что брат его лучшего друга педик, да и сам он тоже теперь немножко поголубел, так что нехер названивать и мешать абоненту заниматься самокопанием». Хотя, на самом деле, хрен его знает, что там говорил этот безэмоциональный электронный голос. Все звуки сейчас смешивались в один запутанный клубок, создающий непрерывный мерзкий гул, из которого нельзя было вычленить ничего конкретного.

      Следующие дни тянулись безгранично долго. Я почти все время просидел в четырёх стенах, не имея ни малейшего желания ни видеть кого-то, ни выходить на улицу, да и разговаривать с кем-либо особого желания не было. Почему-то в мыслях и перед глазами было не событие, которого — хоть и не так, конечно — но все же я подсознательно ждал, а только тот взгляд — ненавидящий, злой. Так смотрят на предателей. На врагов.

      Помню, брат говорил со мной, пытался что-то у меня спрашивать. Потом несколько раз заходила мать… Все воспринималось, словно и не со мной происходит, будто сижу в гребаном аквариуме на выставке, и вот он я, вроде и часть всего, что происходит здесь и сейчас, но вся жизнь там, за стеклом, а я лишь смотрю, как люди проходят мимо, как мимо проходит сама жизнь. И все голоса, все лица, воспринимаются как через толщу воды, через это гребаное стекло, за пределы которого мне никогда не выбраться. Кто-то так и будет вечно проходить мимо, лишь равнодушно мазнув по мне взглядом, кто-то, может, ненадолго задержится перед стеклом, но в итоге, когда погаснет свет и выставка закроется на ночь, все разойдутся по домам, окунаясь каждый в свою жизнь, а я так и останусь один на один с этой преградой.

      Меня беспрестанно грызло ощущение, что я потерял самое важное в своей жизни, и на этот раз уже навсегда. Воспоминание о том взгляде не покидало меня ни на минуту, преследуя даже во сне. И я неосознанно, сам себя загоняя в угол, стал до безумия бояться нашей следующей встречи с Антоном. А мои планы учиться с ним в одном ВУЗе и частенько мозолить ему глаза, казались теперь какими-то совсем дикими.

      Одно дело любить человека втайне, создать в одном из самых укромных закоулков своего мозга секретную комнатку, в которой будут по всем стенам развешаны застывшие мгновения с любимым, в котором ты будешь бережно хранить каждую его черточку и каждую улыбку, и в котором ты можешь осмелеть настолько, что будешь представлять, что у вас действительно может быть общее будущее. Но это лишь фантазии… Самое прекрасное в них то, что о них никто и никогда не узнает. А совсем другое дело — обманом заставлять человека в неадекватном состоянии идти против собственной природы.

      Удивительно, всё-таки, что он не набросился на меня с кулаками, в попытке сделать из моего лица месиво из красных и синих пятен. Хотя… может, ему после подобного вообще противно ко мне прикасаться. Зачем трогать грязь руками, если ее можно просто обойти стороной, чтобы потом ни одно пятно не напоминало тебе о том, что она вообще когда-либо попадалась на твоем пути? Вот именно — незачем.

      Говорят, у кошек в запасе целых девять жизней. Люди, наверное, слабаки, раз порой не могут справиться даже с одной. Хотя… Мое мироощущение сейчас далеко от понятия «жизнь». Такое чувство, что сердце вместе с душой вытащили из меня, вывернули их наизнанку, потоптались, для верности еще несколько раз бабахнули об асфальт, а потом вернули обратно в мое тело эту массу и всё — теперь живи. А как можно жить, если вот он ты есть, но понимаешь, что жизнь твоя закончилась? Что в трубу улетели все твои планы на будущее, все твои давно построенные в своей же голове сценарии, и туда же улетело и хорошее отношение к тебе от того, кто…

      К черту!

      После нескольких дней, проведенных в затворничестве и самокопании я, наконец, понял, что нужно делать…

      Где-то глубоко во мне остатки чего-то разумного всё еще старались достучаться до меня через воздвигнутый собственным же мозгом барьер, и пытались донести, что нельзя херить все свои планы и мечты лишь из-за одного порыва. Что нет в жизни ничего непоправимого, и, если ты еще не умер, если жив, значит можешь еще всё исправить. Вот ты, вот твоя жизнь, так давай, действуй, ведь всё еще может быть так, как ты захочешь… Но я упорно игнорировал все эти попытки разума достучаться. Чувствовал себя выброшенным за борт гребаного корабля, и я не хотел сдирать ногти в кровь, до мяса, царапая и пытаясь снова влезть на этот никому ненужный кусок дерева. А если не возвращаться, то единственный шанс не пойти ко дну — плыть в противоположную от корабля сторону, чтобы тебя хотя бы не раздавило этой чертовой махиной.

      Бегут от проблем только трусы? Может. Плевать. Но нельзя, жалея собаку, купировать ей хвост по частям. Наверное, так же нельзя поступать и с собственными чувствами. Зачем шаг за шагом пытаться продвигаться вперед, если знаешь, что дорога, по которой ты идешь, ведет в тупик. Если знаешь, что человек, ради которого ты готов на многое, не готов даже на единственную мелочь — просто хотя бы попытаться понять тебя.

      Родители, да и брат, немало были удивлены, когда, после нескольких дней, проведенных в полной апатии, я вдруг сначала на пару часов отжал у отца ноут, а потом и вовсе, накинув кроссовки, молча свалил из дома, а вернувшись через час, объявил, что поменял билеты, и вместо поступления в универ брата, меня ждет поезд в Москву.

      Родители, хоть и не поняли моего стремительного бегства, пошушукавшись немного, даже расщедрились и отсыпали мне немного денег из своей заначки на черный день. Я быстро собрал свой старенький рюкзак, покидав в него всё самое необходимое, при этом стараясь не обращать внимания на пристальные взгляды семьи. Даня стоял, скрестив руки и непрестанно хмурясь; отец смотрел озадаченно и, казалось, то и дело порывался что-то сказать, но так и не произнес ни слова; мама еле сдерживала слезы, но тоже не решалась меня отговаривать. Словно после прошедших дней видно было бесполезность любых слов и мою решимость.

      Так что этим же вечером я сидел в вагоне, который уже завтра доставит меня в Москву и смотрел в начинающее темнеть за окном небо, мысленно благодаря свою семью за то молчание. И так сложно рвать в клочья все свои планы и мечты, а если кто-то еще добавляет сомнений, сложнее вдвойне.

      Но… Единственное, что я для себя понял за эти дни: если нельзя ни исправить, что сделано, ни вернуть, если жизнь закончилась, хоть тело и продолжает свои низменные ежедневные ритуальчики, то нужно взять пример с тех самых гребаных живучих котов. Минус одна, да? Что ж, живем дальше…

  Часть 5

      Не скажу, что Москва встретила меня с распростертыми объятьями. Она вообще не намерена хоть кого-то встречать. Ей просто плевать. Подумаешь, еще один человек приехал сюда попытать счастья и начать новую жизнь. Что ей до всех этих попыток и жалких человеческих жизней, когда у нее впереди целая вечность?