— Не кумекаешь, — заключил Медников. Он опять склонился над листом, карандаш легко ходил в его руке, на бумаге быстро выросли стены, крыша, появились окна, изгибаясь, по белому листу побежала аллея.

«Вот ты о чем!» — догадался Клавдий Иванович. Он уже слышал, что у Медникова под Москвой есть особнячок, небольшое именьице с коровками, бычками, уточками и прочей живностью. Управляет хозяйством жена Медникова. Орден Святого Владимира, полученный Евстратием Павловичем за работу в охранке, давал ему права потомственного дворянина. Дело дошло до герба: снопы, пчела с прозрачными крылышками — символ трудолюбия…

После этого открытия Кукин часто представлял себе Евстратия Павловича — румяного, плотного, даже немного тучного от сидячего образа жизни — не в зеленоватом здании охранки, а среди квохчущих кур и мычащих бычков; представлял его и в собственном особняке, прохаживающимся в длинном халате с овальным вырезом на груди, в цветных растоптанных шлепанцах.

«Выбился в люди, — думал Клавдий Иванович, — выбился. И что его вознесло? Грамотей он не ахти какой, полицейским надзирателем служил, да вот не затерялся. Наверное, носом землю рыл, попал на глаза начальству. А внимание начальства, как дождь в засуху».

И Кукин решил: надо выбиваться! Не век же мерзнуть под чужими окнами, гоняться за тенями. Хорошо, если не впустую бегаешь, а если впустую? Сколько он за этим проклятым бородачом носится?! И что выбегал? Шиш с маком!

Не пустил ли Евстратий его по ложному следу? Не ломится ли он в открытую дверь? Ну какого рожна приват-доценту в революции надо? Был бы замешан в чем, было бы рыльце в пушку, не ходил бы гоголем и в глазах бесенята поселились бы. Уж он, Клавдий Иванович, знает, его не проведешь. И оглядываться научился бы — разве удержишься; чтобы не проверить — следят за тобой или не следят? А этот ни разу и головой не повел! Нет, что-то тут не так.

Признаться, и уследить за ним мудрено. Обсерватория за пятью замками, за заборами. На улице за ним тоже попробуй угнаться! Вскочит в санки — и ищи-свищи. И так всегда получается: взмахнет приват-доцент рукой — лихач к нему, а вторых санок поблизости нет, вот и остается Клавдий Иванович с носом. А куда спешит, куда несется? Конечно, к жене, она у него статная, гордая, не из простых. Тоже ходит подняв голову.

Попытался Кукин за нею понаблюдать. Говорят же: муж и жена — одна сатана. Может, куда записку понесет или прокламации? Полдня за нею как тень следовал. В посудном магазине все чашки перебрала, на свет смотрела, не понравились.

Саксонские, фирма «Розенталь». «Хорошая фирма, — говорит, — но мне нужны китайские, тонкие, чтоб просвечивались, как папиросная бумага».

Была бы она женой Кукина, ни за что не позволил бы деньги на ветер швырять. Для чего тонкие? Где тонко, там и бьется!

В шляпочный магазин зашла. И так и этак шляпки примеряла, в зеркало смотрелась. Лицо смуглое, матовое, глядит строго — царица!

Продавщица вьюном возле нее, уж очень ей шляпку продать хотелось — не взяла. На такую не угодишь. Небось дома этих шляпок не меньше, чем в магазине.

Увязался за ней Кукин и в церковь. Сначала не знал, конечно, куда это жена приват-доцента ни свет ни варя вырядилась.

Рань была, стынь. Снег, как стекло, хрустел. Вышла Вера Леонидовна из калитки, небыстро дошла. Его, Кукина, шаги услышала, оглянулась. У него сердце запрыгало: ну, Клавдий Иванович, будет, кажется, удача.

Только подумал так — она в церковь по ступенькам: топ, топ.

«Со следа сбивает, — смекнул Кукин. — Меня не проведешь на мякине».

Раздала Вера Леонидовна сирым нищенкам невесть сколько гривенников и пятиалтынных, в храм вошла. И Клавдий Иванович — в храм. Протиснулся между богомолками, чтоб жена приват-доцента на глазах была.

Церковный хор тянул плавно и благостно, под ликами святых горели свечи, дьякон, не уставая, кадил, запах пахучего ладана щекотал ноздри. Потом пресвитер молитвы читал, началось причащение. Вера Леонидовна испила церковного вина, и Клавдий Иванович из золотой ложечки отведал, губы омочил и кусочек просфоры на языке повалял.

Словом, отстоял три с половиной часа литургии и не солоно хлебавши опять перед калиткой обсерватории оказался. Она, приват-доцентша, за самовар, наверное, села, а ты, Кукин, церковной просфорой удовольствуйся, благо дает ее священник ровно столько, сколько воробью надо, так что не объешься…

И опять Клавдий Иванович в дураках остался. И поспать не поспал, и поесть по-людски не поел, и мерзнуть мерз, как пес бездомный. А награда — дырка от бублика. Кукиш с маком.

Пойти бы к Евстратию Павловичу, надоумить: мол, зря время на приват-доцента теряем, не переключиться ли на кого другого? Э, нет, Евстратия учить — в фонарях ходить да зубами от голода клацать. Не потерпит.

Последние дни он совсем взбеленился. Под носом у охранки из церкви Земледельческой школы на Смоленском рынке оружие увезли. После восстания рабочие под аналоем спрятали. Как Евстратий дознался — неизвестно, может, кто из арестованных проболтал. Приехали: аналой разворочен, оружия нет, следы от сапог, окурок растоптанный…

Собрал Медников филеров, процедил сквозь зубы:

— Я вас, бездельники, без соли съем. Водку жрать отучу. Дрыхнуть без пробуду отучу…

Всем придумал задания. И Кукину придумал: через три дня положить ему, Евстратию Павловичу, на стол карточку приват-доцента Штернберга.

Расчет был точный: Вера Леонидовна к обедне пошла, не скоро вернется, сам публичную лекцию в университете читает, афиши на Моховой развешаны. Остались дети с няней. Дети мал мала меньше, няня простовата с виду. Расправил Кукин плечи, приосанился, постучался в калитку.

Ульян узнал посетителя, посочувствовал: опять ни хозяина, ни хозяйки.

— А детишки дома? — осведомился Клавдий Иванович.

— Детишки дома, — подтвердил Ульян.

В прихожей у Штернбергов все повторилось: ах, ах, как жаль, что разминулись, да что поделаешь, на нет и суда нет, побуду с детишками.

Детям назвался дядей.

— Не узнаете дядю? — удивился Клавдий Иванович. — Нехорошо, нехорошо. Вот пожалуюсь папочке…

Дети дичились. Кукин — чужой, неуклюжий, не снявший пальто — стал на коленки, схватил резиновую лягушку с выпученными зелеными глазами и громко прокричал:

— Ку-ку, ку-ку!

Сценка произвела впечатление, дети заулыбались. Девочка с бантом в волосах сказала:

— Дядя, лягушка — это не кукушка, она квакает.

— Она все умеет, — защитил лягушку Клавдий Иванович. — Ученая.

Дети осмелели.

— Дядя, ты из Знаменского приехал? Тебя Леня зовут?

— Леня, Леня, — обрадовался гость, опустил на пол лягушку и вытащил из кармана пальто петушка на палочке, самый почитаемый детьми леденец. Пока Кукин ползал по полу, палочка сломалась, но девочка не очень огорчилась и, с превосходством посмотрев на сестру, засунула голову петушка в рот.

Заняв детей леденцами, «дядя» огляделся и, не обнаружив в комнате ничего, кроме игрушек, пожаловался: ох как не везет, приехал в Москву на один день, ни папу вашего, ни маму не увижу. Соскучился. А карточки у них есть? Есть! Так чего ж вы сидите, несите сюда!

Кукин устроился на низкой детской табуретке, ноги пришлось вытянуть. Альбом, одетый в кожаный переплет, открывался видами Знаменского, усадьбой, сценами охоты с борзыми. Клавдий Иванович первые страницы перелистал, не разглядывая, а дети не понимали его торопливости, хотели обо всем рассказать: это дедушка на охоте, у него много собак, и стрелять он умеет.

— Да, да, — кивал «дядя Леня», — перепрыгнем дальше.

Любимая мамина карточка, где она маленькая, а сидит на большой белой лошади, не заинтересовала «дядю», и другая карточка, где папа маленький, Во втором классе гимназии, в куртке с золотыми пуговицами, тоже оставила гостя равнодушным.

— Перепрыгнем, — предложил он и, не ожидая ответа, небрежно и быстро перевернул сразу две или три страницы.

Наконец фотография понравилась. На ней был не только папа. В центре сидел невысокий седой, как лунь, старикашка, рядом с ним стройная женщина, с круглой брошкой на черном платье, и какие-то мужчины, все во фраках, с черными бантиками вместо галстуков.