«А что я говорил!&raquo Впрочем, он немедленно успокоился, найдя, что сведения, сообщенные в корреспонденции, не только не компрометируют его, но даже выставляют в весьма выгодном свете&raquo.По публикации назначена ревизия. К ним едет ревизор! Но никто не кричит: «Как ревизор?!&raquo «Гвоздика, бывший в приятельских отношениях со всеми губернскими чинами, отправился его встретить на первой станции, и вместе торжественно и дружно совершили они въезд в уездный город&raquo.Лупинский говорит Орловой:« Что же я могу сделать… Нет-с, Татьяна Николаевна, пока начальник губернии прежде всего стоит на том, чтобы «не дискредитировать власть&raquo… до тех пор разные Гвоздики… как у Христа за пазухой… Вы пишете корреспонденцию, я предоставляю его превосходительству факты, а ревизующий от присутствия член находит, что корреспонденция раздута, и в волости все благополучно… А все для того, чтобы «не дискредитировать власть&raquo.Вот ведь он вроде бы и искренен, и иронизирует, понимая весь идиотизм такого устройства. Сколько же таких, как он! А менять они ничего не хотят. Наоборот, они стремятся как можно лучше изучить правила этой игры и стать ее виртуозами.Смерть исправника. Деталь из чиновничьей жизни. Н.Ланская пишет о дочери исправника: «Она думала о своей молодой жизни, иногда утирала слезы, соображая, как лучше сделать оборку, куда пришить бант, и когда утром знакомые и сослуживцы покойника собрались на парадную панихиду, она вошла в глубоком трауре и очень интересная&raquo. Знакомого из русской литературы XIX в. сарказма здесь все-таки меньше, чем «женского взгляда&raquo. О чем свидетельствуют и упомянутая лубочность крестьянских типов, и многие эпизоды мещанского быта, близкого и желанного Н.Ланской, но которые она, как автор социального романа, позволяет себе лишь изредка, как, например, вот: «… на углу главной улицы открылся модный магазин «пани Липской&raquo, с заманчивой вывеской, где дамская шляпка походила издали на мужское седло, а шиньон с локонами напоминал пучок вместе связанных колбас&raquo.Это, кстати, эпизод уже из второй части романа, где основной сюжет понемногу иссякает, а перо автора все более места заполняет описанием все новых и новых типов прибывающих обрусителей.«Со времени «бунта&raquo в Волчьей волости прошло полтора года, и в уездном городе многое изменилось: прибыли новые люди, ушли со сцены некоторые из старых, и печальная история «прискорбных недоразумений&raquo, как было официально озаглавлено происшествие в Сосновке, почти всеми забылась.Простоватого посредника Грохотова, не умевшего даже поживиться как следует, заменил прибывший из Вятки или Перми г. Шнабс, поживлявшийся уже решительно всем&raquo.А что же главный герой?«…бедному «пану маршалку&raquo недоставало самой малости: спокойной совести и этого решительно негде было взять!.. Теперь у него была одна задушевная мечта: прослыть за честного человека&raquo.Н.Ланская явно симпатизирует обрусителям «первой волны&raquo, видимо, своей волны. И явно недолюбливает тех, кто приехал попозже. Ведь она и ее приятели здесь уже почти местные, прижились за два-три года. А эти, лупинские какие-то, понаехали без году неделя, и занимают начальственные кресла. И еще, наверное, этой разницы в два-три года умышленно не замечают. И взятки берут!..Похоже, именно такое раздражение, такая нервность водит рукою автора. По крайней мере, она стимулирует больше, чем обида за обделенных крестьян.«Петр Дмитриевич [Колобов] принадлежал к эпохе первых реформаторов Полесья; он служил в проверочной комиссии при Якушкине и тех первых посредниках, которые, прослыв «красными&raquo в глазах «ясновельможных&raquo, впоследствии прослыли чуть ли не сумасшедшими, когда настало другое время и пошли другие взгляды. Тогда времена менялись быстро: то с мужиком носились, как ни весть с какой драгоценностью, мужика сажали рядом с паном, даже выше, ему не только возвратили его образ и подобие, его вознесли, его почти открыли… Пан имел право только соглашаться, чаще всего его даже не спрашивали; мужику, напротив, внушили, что он может требовать, и его не только слушали, ему подсказывали. Это было почти как на театре и также скоро кончилось…: явились другие люди, сверху пошли другие циркуляры, и, поиграв с мужиком, ему, как в сказке о рыбаке и рыбке, опять оставили одно дырявое корыто… Пошла переоценка земли, леса, угодий, и у мужика отняли то, что он начал было считать своим. Долго ли сбить с толку темного, безграмотного человека? Когда, отнимая, ему сказали, что это делается на законном основании, он стал совершенно в тупик, потому что на том же самом основании ему давали. Кое-где он вздумал даже упираться и бунтовать… Расходившегося мужика поспешили унять… нагайками и штыками, потом его и совсем закрепостили, заменив старое ярмо барщины, которому все-таки предвиделся когда-нибудь конец, ярмом чиновничьего произвола, которому и конца не было видно. Тогда, почуяв добычу, явились на службу обрусения Лупинские, Гвоздики, Ванины, Болванины, Акулы, Овсянские, Ля-Петри, Свистовские и, наконец, Столяровы… Словом, целый легион хищников-обруси- телей&raquo.«…неприятность корреспонденции усиливалась еще тем обстоятельством, что в Болотинск только что прибыл новый губернатор, про которого ходили такие слухи, что из конца в конец вся Болотинская губерния вздохнула о блаженной памяти уволенного Михаила Дмитриевича «Умел взять умел и другим дать!&raquo Начались увольнения.«В то время ходил еще весьма распространенный слух, будто самое назначение это состоялось с целью очистить воздух Болотинской губернии и это аллегорическое выражение было понято всеми в надлежащем смысле. Впоследствии все это так и осталось на степени аллегории; но тогда с умилением рассказывали, что новый губернатор принял даже какую-то бабу из самой дальней волости и, по ее жалобе, немедленно назначил строжайшее расследование&raquo.На группу прогрессистов, сплотившуюся вокруг Орловой после того, как она заговорила о взятках Лупинского, посыпались доносы от группы Лупинского. «Вслед за грязным, бессмысленным и лживым доносом на Зыкова явился донос на Шольца, которому ставилось в вину немецкое происхождение и сомнительность его брака; на Колобова, обвинявшегося в распущении каких-то, волнующих общество, слухов; на Комарова за противодействие и оскорбление полицейской власти; на судью Натан Петровича за какую-то игривую надпись, сделанную им на бланке и, наконец, на Орлова за непосещение им храма Божия в торжественные дни, что, как было сказано в доносе, «возмущало патриотическое чувство русских людей&raquo.Такие вот «вечные темы&raquo. Представляете? А жена Орлова в сердцах говорит: «Ах, негодяи! Да я про них роман напишу! Да так и назову: «Обрусители&raquo. Воистину непредсказуемы пути, которые доносят до нас правду давнего времени!..Наконец, «пан маршалок&raquo поехал жаловаться куда- то так высоко, что захватил с собой все деньги. Но правое дело, как это водится, все- таки победило. И еще через два года Лупинского отдают под суд.3.Выбравшись, таким образом, из фабулы романа, перейдем, вслед за Н.Ланской и А.Цвикевичем, к обобщениям, к механизму обрусительства в целом, к ответам на поставленные в ходе чтения вопросы.А.Цвикевич цитирует К.Кауфмана, заместителя Муравьева, сменившего впоследствии его на посту генерал-губернатора края:«Все мероприятия, влекущие в Западный край российский народ, российское просвещение, российские капиталы, одинаково нужны и полезны во исполнение высочайшей воли обрусения края&raquo. «По плану Муравьева, продолжает А.Цвикевич, этой цели дожны были служить систематические мероприятия власти как в области административной, экономической и религиозной, так особенно в области культурно-общественной и просветительской. Вместе с выпиской из центральной России полицейских, урядников, великорусских попов и целой тьмы «истинно-русского&raquo чиновничества, вместе с сохранением в крае военного положения и массы войск, началось насаждение в Беларуси российской школы, книги и прессы&raquo.Как это насаждение происходило на местах?«Вестник Западной России&raquo обратился с призывом «к свежим русским людям, которые прибывают в Западный край для деятельности на пользу коренного здешнего народа&raquo, где просит дружно помочь великому народному православно-русскому делу… Во всех уголках Западной России довольно найдется российских рук и голов, чтобы настойчиво сделать это дело, исторической, политической и религиозной сознательностью доказать, что мы здесь «исконные владыки&raquo.Обратим внимание на этот эпизод. Кому доказать? Поверженному краю, который, утратив свою субъектность, превратился на время в молчаливый фон деятельности новых властей? Западу, которому Россия не слишком старалась что-либо доказывать? Да нет. Себе! Для себя самой она искала оправдания своей насильственной и слишком уж безнравственной политики. Она сама голосами своих прогрессистов осуждала и высмеивала «обрусителей&raquo, увязнувших в «Западном крае&raquo. И она же голосами Гаворского и ему подобных оправдывалась, доказывала. И тогда доказывала, и прежде, и потом. Именно из этих оправданий и составлена целая идеология, внушение всяческих братств, единств и исконностей.«Босота, сволочь, пустая ноздревщина, непроходимая семинарщи- на, отребье местной жизни&raquo вот эпитеты, которые посылались из петербургской прессы Газорскому, когда Муравьева сменил Кауфман, допустивший, по свидетельству современников, необычайный разврат среди российских чиновников, и когда за Кауфманом пришел А.Потапов.«Главным тормозом, сдерживающим в Западном крае российское дело, писал редактор петербургской «Вести&raquo Скорятин, является пролетариат, состоящий из чиновников, прибывших сюда на службу по призыву власти… те вредные босоногие патриоты, которые принесли на алтарь отечества в жертву свою нищету для того, чтобы суметь пристойно одеться, а будет возможность и разбогатеть&raquo.Но это все лишь идеологический аспект школа, церковь, «краеведение&raquo… Основу же обрусительства составила политика новых властей в области землевладения. Вот что об этом пишет Н.Ланская:«В это время всех чрезвычайно занимал исход так называемого Ловишинского дела, представляющего собой яркий образец той системы, которая, строя принцип обрусения на крупном землевладении, проводила его в жизнь продажею конфискованных имений, лесов и угодий на таких льготных условиях, что собственно термин продажа употреблялся тут скорее в виде простого приличия, нежели для определения самого факта.То был период крупных подачек, разных пожалований, беззастенчивых приобретений и наглых вымогательств; тогда была возможна самая произвольная перетасовка испокон века установленных прав собственности, и авторитет закона подкреплял такие сделки, которые были явным нарушением всяких прав&raquo. Имеется в виду конфискация земли с применением войска, осады и т.п.Далее из А.Цвикевича:«Как известно, одной из самых главных мер борьбы Муравьева с польским влиянием в Беларуси была конфискация и продажа с публичного торга польских земель, в первую очередь тех помещиков, которые непосредственно принимали участие в восстании… Вместе с этим была выдвинута грандиозная программа насаждения великорусского землевладения в Беларуси, вместо землевладения польского. В своих записках на имя Александра II, поданных 14 мая 1864 года и 5 апреля 1865 года, Муравьев высказывается об этих экономических мероприятиях с самой острой решительностью… «Заселить край россиянами сколько можно систематичнее, не выделяя старообрядцев, ибо они более других сохраняют российскую народность; создавать колонии из уволенных солдат; бить поляков по карману, чтобы все было спокойно; заселить край великорусскими крестьянами, продавать всем россиянам, независимо от состояния, конфискованные, секвестрованные и просроченные в кредитных учреждениях земли; решить вопрос о проведении таможенной линии между Царством Польским и Северо-Западным краем, чтобы пресечь саму мысль жителей этого края, что они могут образовывать когда- нибудь одно целое с Царством Польским&raquo.В проекте закона о конфискациях и публичных продажах имений польских помещиков было отмечено, что «право на льготную покупку ликвидированных имений, на всяческие привилегии и поддержки со стороны правительства&raquo имеют вообще все российские граждане «непольского происхождения&raquo. Стоит ли уточнять, что коренное население Беларуси, если и признавалось «неполяками&raquo, то и в привилегированную категорию «истинно-русских&raquo не входило. Оно повторю было молчаливым фоном, на котором выясняли свои отношения та и другая «категории&raquo.Наконец, еще один важнейший фактор обрусительства присутствие российской армии в Беларуси.«Число российского войска в Беларуси возросло в ту эпоху до необычайных размеров, пишет А.Цвикевич. Если под конец 60-х годов мы видим в Вильне только штаб 27-й пех. дивизии, штаб местных войск с артиллерийским складом да губернский батальон с обозными командами, то в начале 80-х годов здесь было уже около десятка окружных военных управлений разных типов, штаб армейского корпуса, артиллерийская бригада, четыре пехотных полка, кавалерийская дивизия, саперный батальон, полевой жандармский эскадрон и т.д. и т.п. огромное количество войск, словно крепость в западном секторе огромной империи.Вызывать войска из центра государства, как это было во времена восстания для его удушения, сейчас в случае чего не приходилось: «Северо-Западный край&raquo мог с избытком одолжить этой силы для придушения беспорядков в столицах. Кроме того, войско в Беларуси, благодаря заведенной 1 января 1874 г. всеобщей воинской повинности, с успехом выполняло огромную русифицирующую роль&raquo.В самом конце романа Н.Ланской мы узнаем, что все ее «герои&raquo не просто приезжие, а люди, так или иначе связанные с российской армией. Оказывается, в Мозыре стоит гарнизон, которым командует ротмистр Александр Данилович Зыков, а все перечисленные выше обрусители действительные или отставные армейские чины. Тот же Лупинский, как выясняется, майор в отставке. И я не сдержусь, чтобы не провести еще одну параллель.Кто-то из современников назвал Беларусь «страной отставников&raquo. Это правда. Ведь до последнего времени офицеры советской армии, уходя в отставку и выбирая себе место жительства, отдавали нашему краю абсолютное предпочтение. Причем все и здешнего происхождения, и нездешнего, и совсем уж далекого. Словом, и эта «практика&raquo началась вовсе не при Сталине, и не после революции.Многое еще в этом романе звучит публицистически злободневно («… получая 7 р. 51 коп. в месяц, ухитрился выстроить два дома&raquo), но я прекращаю и без того обильное цитирование. Возможно, его будет достаточно для представления забытого романа, а главное самой проблемы обрусительства.Глядя на тогдашние и теперешние проблемы и изъяны нашей общественной жизни, я думаю: а может, так оно было всегда, может, это какая-то заданность? И только культура, язык и сама природа возвращают присутствие духа? Но откуда тогда эти культура, язык и природа? И как они наша книжность, архитектура, фольклор, менталитет на протяжении столетий сохранили в себе свою первородную чистоту?.. Нет, явно было и по-другому. И явно другая у нашего края и у нас заданность. А в таком случае, когда же началось все это? Ответ подсказывает Н.Ланская, чье произведение и посвящено собственно началу этого: не началось, а пришло, принеслось, внедрилось.Глядя из России, это была банальная аннексия, когда одна империя получила свою долю в результате раздела Речи Посполитой между тремя европейскими монстрами того времени. Глядя из Беларуси это была оккупация, вызвавшая три антироссийские восстания 1794, 1831 и 1863 годов, сливающиеся в одну освободительную войну. Единственное, что мешает сегодня согласиться с этим юридически точным определением то, что у этой оккупации не было и до сих пор нет конца.Видя и зная теперь характер этого нашествия, можно ли допустить, что это было «освобождение&raquo или «воссоединение с Россией&raquo, как толковала нам прежняя пропаганда? Можно ли говорить о каких- то благотворных плодах этого нашествия, как, впрочем, и всех последующих административных нашествий с «большой земли&raquo?В сущности, ответом на эти вопросы и будет то, почему мы не стали русскими. Потому что вместо русской природы, языка, культуры нам предлагались природа, язык и культура чиновнические. Мы, народ, превращались не в русских, а в денационализированных чиновников вбирая в себя эту психологию, этот тип достоинства и ценностей. Они входили в нас не вместо нашей белорусской сути, а лишь потеснив ее, приглушив своим объемом, своей массой. Мы так и не почувствовали ничего русского в себе, называя этим словом лишь цепь своей зависимости от системы, а не пуповину, которая могла бы связывать нас с национальной жизнью соседней страны. За двести лет мы так и не дали ни одного выдающегося явления русской культуры, литературы, гуманитарной науки.Характеристики Н.Ланской точны и универсальны для всех последующих административных наплывов из России в Беларусь. Ехали сюда и деятели культуры, но они, лучшие из них, сразу же интегрировались в белорусскую стихию (горецкая профессура, литераторы Замотин, Вознесенский, искусствовед Щекотихин и другие). Худшие становились чиновниками аппарата. В основном же ехали партийные, советские, комсомольские, милицейские и чекистские кадры, деятели пропаганды, ехали чиновники от образования, парторги и председатели колхозов… Ехали на место многих тысяч взращенных нашенивством и первой волной белорусизации, но тут же расстрелянных или высланных. На место интеллигенции ехали служащие те, кто, в отличие от интеллигентов, несли не культуру, а идеологию, не язык, а канцелярит, не человеческую природу, а субординационный нюх. Настоящими проводниками русификации стали у нас люди, пожалуй, без исключения малокультурные, неинтеллигентные, бездуховные. Они и сами уже не были русскими, а лишь «с южным типом лица&raquo, как пишет о них Н.Ланская. Они, «всесоюзные&raquo, всеимперские граждане и положили начало тому «русскоязычному населению&raquo, для которого развал империи стал утратой родины, эмиграцией на месте. Их русификаторство заключалось в навязывании лишь «материальной части&raquo своего языка, нескольких постулатов идеализированной своей истории, городского фольклора да нескольких до неузнаваемости адаптированных «народных сказок&raquo, что никак не назовешь культурой. Да и возможно ли навязать культуру? Можно, конечно, заставить ходить в кокошнике, играть на балалайке и сносно говорить по-русски. Но внутреннюю культуру, ее духовную, интимную часть можно только воспитать и только не во вред чему-то уже воспитанному и привитому.Время и идеология оставили в сознании сегодняшних людей много всяких комплексов, совершенно необъяснимых с точки зрения здравого смысла. Например, само слово «русификация&raquo воспринимается многими как оскорбление русского народа и чуть ли не подрыв добрососедства. Это от той же чиновнической услужливости, заискивания не младшего перед старшим и не меньшего перед большим, но народа-подчиненного перед народом-начальником. А также, возможно, от подсознательного стыда за собственную русифициро- ванность. Ведь русифицированный не русский, а лишь обезду- ховленный. Теперь мы знаем, кто и когда этот механизм завел.В романе Н.Ланской совсем нет «культурных вопросов&raquo, а обрусительство это деятельность именно экономическая, социальная, административная. У нее это экспорт административного аппарата, который в экспортном варианте наихудший, ибо ставит ниже закона и власти (т.е. ниже себя) не просто человека, а чужого человека, инородца. Ведь Беларусь это край, куда еще двести лет назад россияне приходили только с мечом, как захватчики. А тут это все делается без меча и каких бы то ни было заслуг.Словом, все это шло к нам, но никак не меняло нашей национальной сути. Это все было временно, как «оперативная память&raquo, и при первом же поветрии куда- то исчезло.Самосохранение нации, словно в метафоре, видится мне в одном довольно распространенном у нас в прежние годы явлении когда какой-нибудь ответственный работник тайком от системы, от начальства, от сослуживцев, но в согласии с родней и внутренней своей природой, вез свое новорожденное дитя к попу.БЕЛОРУСЫ УХОДЯТМеня преследует ощущение ухода. Вот уже год… Или нет. Лет пятнадцать. С тех пор, когда я начал осознавать, кто я, появилось и это ощущение настойчивое, страстное, непреодолимое желание уйти… Я бе-ла-рус… Может быть, самоосознание и самоопределение одно и то же? «Вплоть до отделения&raquo… Вдруг все изменяется, и ты не тот, за кого тебя принимают и за кого принимаешь себя сам, поэтому в этой декорации ты уже неуместен и хочешь одного уйти. Чем это желание отличается от желания свободы? Несвобода это, видимо, и есть несоответствие. Осознанное несоответствие.То же, когда я берусь рассуждать о своем народе, о белорусах. Первое мое ощущение, желание, направление ощущение несоответствия, желание уйти. Направление свободы. Белорусы уходят откуда? куда? по какому пути?…Если мысль, достаточно ее произнести, представляется ложной, если слово, «писавшееся кровью сердца&raquo, лишается всякого смысла, если многие знания, кажется, не приносят уже ничего, кроме печали и скорби, значит, нарушилось соответствие между словом и его первородным смыслом, между содержанием и формой, между миром и мировоззрением, и настало время вернуться к изначальному смыслу, с небес идеологии на землю, от эмоций к ratio.Возможно, это был чудесный полет: парение, скорость, высота… Пока птица, одержимая стремлением «сказку сделать былью&raquo, не вздумала остаться на небесах, свить себе там гнездо и вывести в этом гнезде потомство. Осуществление иррационального замысла всегда абсурдно и жестоко. И это не «последняя надежда человечества&raquo социализм потерпела фиаско, а очередная попытка поставить мир «на попа&raquo, построить царствие небесное на земле. Очередное искушение несоответствием.По-моему, дело здесь в том, что подчинено, а что главенствует, что в контексте чего. Если ratio в контексте эмоций, то даже самые простые и конкретные истины (например: чтобы не голодать, нужно поесть) не являются аксиомами. Потому что голод не просто голод, а поесть не просто поесть. Свобода, Родина, Беларусь здесь господствующий над нами «шаблон пустых слов&raquo. Их не определишь, не измеришь, не вычислишь, они выше понимания, выше логики, выше твоей никчемной земной жизни. И при этом они ничто. Всё-ничто.Например, Родина. Родина как СССР. Умереть за нее подвиг, а изменить ей преступление, ведущее опять-таки к смерти. Жизнь для нее высший смысл существования. И высшая бессмыслица. Потому что любые попытки вникнуть, понять, размыслить кощунственны. Главное верить. Иначе фатально пропадает значимость всех этих жизней и этих смертей, принесенных на алтарь Родины.«Родина или смерть&raquo знакомый лозунг Кубинской революции. Абсолютное (смерть) и относительное (Родина) здесь перепутаны, поменялись местами. Смертью невозможно измерить степень преданности, идейности, убежденности человека. Смерть измерительная линейка с одним делением. А даже самый-самый ортодокс не может быть таковым на все сто процентов. Рано или поздно у птицы деревенеют крылья.Между почим, если вернуть мир в естественное положение поставить с головы на ноги, вспомним, что еще у древних римлян место кубинского лозунга занимало здравое: «Жизнь короткая, Родина вечная&raquo…Возможна ли совокупность Родин? Возможна, поскольку мы все земляне. Что же касается какой-либо промежуточной совокупности, то она не оправдана никаким здравым смыслом и является плодом чистой идеологии. Как правило, идеологии имперской, потому что в империях главенствующую роль среди Родин, роль «главной жены&raquo играет метрополия с ее культурой, средствами массовой информации и «главным стадионом страны&raquo. Да, я об СССР, о Родине Октября и ее творцах. «О будь они прокляты! крикнула как- то в сердцах одна героиня белорусской литературной классики. Они хотят сделать признаки своей национальности интернационалом для нас, спасибо за милость… Уж как-нибудь постараемся сами войти в интернационал как равные со всеми, без этой дополнительной формы развития!&raquoУвы. Сами не вошли. До сих пор находимся в «дополнительной форме&raquo… развития ли?Родина СССР это искушение логики. Шестая часть мира, а почему не пятая или седьмая? Почему для белоруса Родина и Курилы, и Сыктывкар, и даже Бухара, а совсем близкий Белосток заселенный белорусами же город «социалистической же&raquo Польши не Родина?.. Детские вроде бы вопросы. Родину полагалось «не обнять&raquo, «не понять&raquo (в тогдашнем стихотворении, неосознанно: «Твае ня вызначыць мне межы и не намацаць твой выток&raquo). Родину полагалось любить. И вот, помню, мы, школьники, задавали друг другу смешной, как представлялось, вопрос: «Расскажи, как ты любишь Караганду?&raquo Так незрелое сознание противилось абсурду, ибо на понятийном уровне мы уже тогда четко представляли себе, что Родина француза Франция, китайца Китай, белоруса Беларусь. В случае же с Советским Союзом такой понятийной связи не ощущалось. Ее не было. И предлагаемое нам определение «советский человек&raquo не было определением ни биологическим (человек), ни персональным (Адам), ни этническим (белорус), ни географическим (американец), ни даже социально-политическим (житель соцстраны). Это определение просилось в какой-то иной, несуществующий ряд: графский, муниципальный, советский… человек, от формы власти. “Человек из «Замка&raquo” Кафки.А смешным вопрос представлялся потому, что на него был готов совершенно серьезный, но совершенно крамольный ответ: да никак, никак не люблю Караганду, Самарканд и Набережные Челны. По крайней мере, не больше, чем Аделаиду или Гонолулу.Совокупность тысяч факторов от климата и времени суток до языка и тембра голоса создает подсознательно узнаваемый, совершенно интимный и в то же время общий для определенной группы людей образ. Родина теплые места сознания. Ее невозможно абсолютизировать. Как, кстати, и смысл жизни. Абсолютна сама жизнь, а не ее смысл.Между прочим, в чем смысл жизни? (Здесь положено снисходительно улыбнуться.) Понятие настолько «поднято&raquo над реальным существованием куда-то в ряд «вечных&raquo, что вопрос о нем стал риторическим, безответным и тоже смешным. Вопрос обо всем- ничем. Абсурд какой-то… Вполне рассудочное кредо: «Прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы&raquo, звучит из постели раздавленного своей целью комсомольца. И через 70 лет получает жестокую, но не менее рассудочную отповедь:«А мне мучительно не больно за годы, прожитые с целью &raquo…Так в чем же смысл жизни? В продлении жизни смысл всего живого. А конкретно смысл жизни моей, твоей, пятого в том, каким смыслом я, ты и пятый наполняем каждый свою жизнь. Это если «опустить&raquo понятие, переставить его опять-таки с головы на ноги.Вот только конкретизировать не рекомендовалось. Тут был найден свой промежуток между тобою и всем живым. И смысл этого промежутка был в строительстве коммунизма на земле и прочих подобных делах.Но это все было. Мы оттуда еще не ушли, но уже представляем себе откуда. И сейчас самое время повернуться и представить куда.В другое измерение, туда, где эмоции в контексте ratio. Здесь наоборот даже самые абстрактные логические умозаключения (например, известное: относись к другим так, как ты хотел бы, чтобы они относились к тебе) имеют столь же предметный вид, как аксиома «чтобы не голодать, нужно поесть&raquo. Здесь голод означает голод, а поесть означает поесть. Здесь действует причинно-следственная связь, здесь все стремится к соответствию.Побывав в зоне Чернобыльской катастрофы, один приезжий экстрасенс говорил людям о том, что им для спасения, кроме всего прочего, следовало бы разговаривать на языке своих предков, ибо в нем многими поколениями накоплена наиболее адекватная энергия. Именно в таком соответствии он видел неиспользуемые резервы человеческого организма в борьбе с излучением. Можно ли считать такую рекомендацию нездравой? Ортодокс в стремлении к стопроцентной ортодоксальности убивает свой организм. Вспомним замуровавшегося Кирилу Туровского, вспомним уже упомянутого комсомольца, вспомним многочасовые изнурительные доклады Л.И.Бреж- нева… Другая крайность тоже известна. Ее обычно передают фигурой из трех пальцев, где большой палец голова, а остальные плечи. В нашем же примере с экстрасенсом речь идет о гармонии духовного и физического, о соответствии как силе и защищенности человека. Но это только здесь, в этом измерении.Вот как выглядит «усиленная&raquo характеристика этого измерения (по Достоевскому): «А что, если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но и даже должна в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?&raquo Шахматная логика. Добро влечет за собой добро, зло порождает зло. Чем дальше мы видим причинно-следственную цепочку, чем на большее количество ходов вперед мыслим, тем лучше.Здесь Свобода, Родина, Беларусь (а если хотите, то и Ленин, Партия, Коммунизм) понятны не только сердцем, но и рассудком. Здесь прежде них и прежде всего безотносительное существование человека, а они уже не царящие шаблоны пустых слов, а лишь методы, методики, методологии этого существования, жизненные проекты. Какой выбрать?..Для ответа у меня уже есть кое-какой «инструментарий&raquo. Ощущение ухода, от иррационального к рациональному, направление свободы, путь. Понятие «белорусский путь&raquo понемногу приживается в нашей литературе. Мы не говорим о «белорусской идее&raquo или о «белорусском вопросе&raquo. В качестве связки у нас называют именно путь.Дело в том, что всякое национально-освободительное движение пишет на своем знамени слово «свобода&raquo. Свобода есть самоответст- венность. Чем адекватнее и безраздельнее эта самоответственность, тем полнее свобода. Чтобы точно определить круг своей ответственности (в том числе за себя и перед собой), необходимо точно определить себя. Для общности людей это «себя&raquo наиболее полно выражается в определении нации, то есть определенной культуры, породы (может, грубо, но в ratio наиболее точно) данной общности.Если свобода понятие общее, общечеловеческое, космополитическое, то понимание свободы, наполненность ею, внутренняя ориентированность на нее, готовность к ней разные, национальные. В какой мере, скажем, русская идея или еврейский вопрос это идея и вопрос свободы? Насколько белорусский путь это путь к свободе? Так же, как идея, вопрос, путь здесь тождественные и разные понятия, так и свобода одна для всех, и у каждого своя.Между прочим, замечу, что «белорусский путь&raquo, по- моему, еще не самое адекватное определение, и я использую его только потому, что оно весьма условно. История еще не привела нацию к такому состоянию, когда связующее понятие между словами «Беларусь&raquo и «свобода&raquo определенно и канонично. Я бы даже заменил слово «путь&raquo словом «уклонение&raquo, если бы последнее не было методологически размытым. Нас же теперь интересует именно методология, а методология национального кодируется именно в названном связующем понятии. Поэтому оставим пока условный «белорусский путь&raquo.Философия свободы (самоответственности) уже названа вершиной философии экзистенциализма (первичности существования). В свою очередь, экзистенциальное сознание пришло в цивилизованный мир вместе с урбанизацией. Человек потерялся в большом городе, и здесь, вдали от святынь, важнее и ценнее всего, абсолютнее всякого прочего абсолютизма, показалась ему его никчемная жизнь.Происходило ли, и как это происходило в Беларуси? Попробуем эскизно нарисовать путь нации к сознанию свободы.Абсолютизма Беларусь не знала никогда. Точнее, она слишком хорошо знала соседские абсолютизмы религиозные, национальные, государственные в самых нечеловеческих проявлениях, чтобы самой произвести на свет какой-нибудь свой белорусский абсолютизм. Неприятие мессианских, фундаменталистских, романтических идей выразилось в национальной уклончивости, в терпимости, которую «зашкаливало&raquo порой вплоть до самоотречения.Мы так и не обрели «своей&raquo религии, воспринимая предлагаемые соседями православие, католичество, протестантизм, как чужое. Нация постоянно делилась надвое между неизменно русским православием и польским католичеством, и будь она хоть немного фанатична в религии, мы давно уже говорили бы о белорусах как об исчезнувшем народе. Удивительно, что между двумя, принадлежащими к враждебным, причем ярко окрашенным в национальные цвета русский и польский, конфессиям, частями нации так и не произошло фатального раскола. Не здесь пролегла кривая денационализации. Не слишком охотно белорусы становились поляками или россиянами. Куда как охотнее переставали быть белорусами.Когда соседние державы стали использовать в своей политике наше «вплоть до отречения&raquo, белорус начал пренебрегать своим языком, он уже побаивался быть белорусом, брезговал кровными связями… Но это позже. Изначально же самоотречение было продиктовано чрезвычайной осторожностью старобелорусской государственной политики в ее симпатиях и антипатиях, толерантностью, как ее основополагающим принципом. Вспомним привилей Великого князя Витовта евреям, гонимым тогда по всей Европе, или попытку в унии примирить две враждующие конфессии, или выборы великого князя… Все явно здравые, рассудочные деяния. Никаких эмоций. Разве что в поздней уже поэзии доведенное до крайности самоотречение находило свою противоположность:Люб³ чужое аж да пакланеньня,