Конни не одобряла макияж, но миссис Дюран всегда хвалила Фиону за то, как умело она пользовалась помадой — сначала припудривала губы, затем наносила легкий слой. Но Фиона признавалась себе с горьким реализмом: «Она говорила бы то же самое, если бы я даже размазывала помаду по подбородку, а лицо выглядело так, словно я упала в мешок с мукой».

Она ни за что бы не призналась им, как часто в последнее время ей хотелось вновь укрыться в клинике. Там, по крайней мере, были другие больные, такие же беспомощные, как и она. И там не приходилось испытывать каждодневную агонию страха из-за того, ровно ли лежит шов на чулках? Не нужно ли погладить юбку? Действительно ли манжеты и воротничок из белого органди безупречно чистые и накрахмаленные — они так шли к ее любимому черному шерстяному платью. Ведь теперь ей приходилось поручать такие важные мелочи посторонним людям.

Ей пришло в голову нанять личную горничную, но тогда это бы выглядело так, словно она не доверяет миссис Дюран и Конни.

Конни была единственной, кто мог вывести Фиону из апатии, куда она намеренно себя погружала, настаивая на том, что ее ничто и никто больше не беспокоит.

Она знала, что Конни около тридцати пяти. Она была бы довольно хорошенькой, если бы, как замечала ее мать, уделяла больше внимания своей внешности. Ее красивые глаза необходимо было подчеркнуть тенями, светлые ресницы — слегка подкрасить… И если бы Конни не отказывалась использовать губную помаду, то все обратили бы внимание на ее изумительную розовато-кремовую кожу. По легкой походке девушки Фиона поняла, что она среднего роста и худенькая. Так почему же Конни отвергала все земные удовольствия и сосредотачивалась только на том, что находилось за пределами земного бытия?

Может, виновата несчастная любовь?

«Хотя, должна признаться, я никогда не считала, что мне поможет религия, когда мы с Полем расстались», — честно признавалась себе Фиона.

Она не успела пробыть в Кодлингшелле и нескольких часов, как миссис Дюран предупредила ее:

— Конни будет лезть из кожи вон, чтобы сделать тебя такой же религиозной фанатичкой, как и она. Просто скажи, чтобы она заткнулась, едва начнет свою религиозную пропаганду.

Но, к своему удивлению, Фиона поняла, что сама заставляет Конни говорить о вере. Это не означало, что она искала утешения в церкви, как не пыталась это сделать после мучительного разрыва с Полем де Мари. Что поразило ее больше всего — то счастье, которое Конни находила в религии.

Конни выглядит такой непреклонной иногда, раздумывала Фиона. Пусть обрушится мир на голову, даже это не поколеблет ее убеждения, что, как только она расстанется с жизнью, ее ждет царство небесное; и с каждой жертвой, с каждым добрым поступком в этом мире ее небесное облако будет все более мягким и розовым. Конни даже была рада оказаться слепой, поскольку это поможет ей наверняка войти в Царство Божие. Что ж, если бы мы могли поменяться местами, я бы с радостью променяла свое облако, если оно вообще существует, на зрение Конни в этой жизни.

Но сегодня она так упала духом, что даже мысли о дочери миссис Дюран и ее религиозной лихорадке не могли развеять тоску Фионы. Конни ушла сразу после ленча к жене викария, чтобы помочь той сортировать подношения для благотворительной распродажи. Миссис Дюран, которая вела себя мудро, словно Фиона не была ни гостьей, требующей развлекать ее, и ни инвалидом, которому нужно постоянное внимание, ушла к соседям играть в бридж. Ни ту, ни другую не ждали до чая, поэтому одна из приходящих служанок, Герти, пообещала, что принесет Фионе поднос с едой перед тем, как уйти.

— Сегодня днем по радио пьеса и танцевальная музыка, — жизнерадостно заявила миссис Дюран перед уходом. — Я настроила радио на нужную станцию. Все, что тебе нужно, — лишь включить его, Фиона, голубушка.

Но Фиона намеревалась сидеть в большом, обитом ситцем кресле до тех пор, пока не вернутся миссис Дюран или Конни, упрямо отказываясь бороться с недугом. Она не хочет больше слышать фальшивых похвал тому, как отлично она себя держит. Если слепота отныне ее удел, она и пальцем не шевельнет, чтобы помочь себе сделать сносной жизнь.

Доктор Лоррингэм написал личному врачу миссис Дюран и ее старинному другу в Волверхэмптон, подробно рассказав о болезни Фионы. Однажды он навестил ее. Но был упрямо неразговорчив о шансах на возвращение зрения. Подражая Лоррингэму, он твердил, что только время покажет истину. А тем временем Фионе не нужно слишком беспокоиться. Фиона успела возненавидеть его мидлендский акцент с твердым «г».

«Я не обязана оставаться здесь, — твердила она себе, испытывая ностальгию по своей безликой палате в клинике — такой, как она помнила ее, с бледными стенами, гигиенической мебелью из светлого дерева и высокой больничной кроватью. — Это была последняя комната, которую я видела, и я хочу вернуться туда».

Чтобы не оскорбить миссис Дюран, которая так добра к ней, Фиона должна убедить доктора Лоррингэма, чтобы тот написал или позвонил и сказал, что пациентка нужна ему для обследования, или придумал что-нибудь в этом роде.

«Я должна позвонить ему, когда дома никого не будет», — планировала Фиона. Но потом поняла, что, хотя знала о двух телефонах в доме — одном в спальне миссис Дюран, а другом в холле, — она понятия не имела, где именно они располагаются. Фиона пользовалась телефоном только один раз, когда звонила Фреду на следующий день после его возвращения в Лондон. Тогда она позволила Конни подвести себя к аппарату, не пытаясь запомнить место его расположения. У нее началась паника, похолодело в груди.

Невозможно даже просто позвонить без посторонней помощи! Она попала в ловушку, словно ее заперли в холодном темном склепе. Фиона начала судорожно подсчитывать, сколько времени прошло с того дня, когда Бобби расстался с ней на пороге клиники. Почти месяц! Точно она не могла сказать, так как не знала, какое сегодня число. Она припомнила, как раньше, если кто-нибудь звонил ей и приглашал куда-нибудь, она говорила: «Подождите минутку. Я должна посмотреть, что у меня записано на сегодня. Какое сегодня число? Никогда не запоминаю». Затем, сверившись по записной книжке, весело отвечала: «Двадцатого? Кажется, я буду свободна».

Вот еще одна вещь, о которой нужно думать, если ты слепой: спрашивать каждое утро, какое сегодня число, а затем стараться не забыть, поскольку ты не сможешь просто свериться с газетой или дневником! Ты не сможешь ничего увидеть!

Ее уши, уже чутко откликающиеся на каждый звук, уловили какие-то шорохи в холле. Возможно, это женщина, которая должна принести чай. Фиона напустила на себя вежливый вид, хотя втайне молила, чтобы Герти не сочла своим долгом остаться с ней и поболтать!

Фиона не знала, что у Герти сестра, слепая от рождения. Женщина лишь поставила поднос на удобном расстоянии и коротко сказала:

— Я налила вам чай, мисс, здесь также тосты и пирог. Через некоторое время я вернусь, чтобы налить вам еще чашечку.

Без всякого аппетита покусывая свой тост, Фиона на это раз почувствовала потребность в компании. Когда Герти вернулась и вновь наполнила ей чашку ароматным напитком, она стала задавать вопросы, которые до болезни ей бы и в голову не пришло задавать незнакомой женщине, не говоря уже о чужих слугах.

— Ты замужем, Герти? — спросила она, и, когда Герти ответила, что да, замужем, Фионе захотелось узнать, есть ли у нее дети. И какого возраста. По голосу Герти она поняла, что это женщина средних лет.

— У меня три дочери, мисс, — гордо ответила Герти. — Все счастливы замужем, могу с радостью сказать.

— А твой муж еще жив? — поинтересовалась Фиона.

— О да, мисс. Но с ним большие проблемы. Видите ли, он упал и сильно повредил спину — он работал на стройке — пятнадцать лет назад и с тех пор не ходит, кроме того, беднягу мучают сильные боли, — вздохнула Герти.

Фиона почувствовала, что завидует бедняге. С какой радостью она обменяла бы свои ноги в обмен на зрение! Вслух же ослепшая молодая женщина проговорила самым своим надменно-снисходительным тоном, как называл это Фред: