— Значит, вы были разведчиком?

— Да. И я отправил с заданием подпоручика Угаи с группой.

Тангэ горделиво выпятил грудь, и Куросима замолк.

— Как бы там ни было, а главный вопрос в том, является ли этот человек подпоручиком Угаи, не так ли? — нарушил молчание Итинари.

— Трудно сказать сразу, — уклонился Ундзо Тангэ. Затем, указывая пальцем на Фукуо Омуру, который, присев на корточки под баскетбольной сеткой, не то рвал траву, не то просто шарил рукой по земле, продолжал: — Лица, кончавшие школу Накано, вычеркивались даже из посемейных списков[3], они воспитывались так, чтобы уметь превращаться в совершенно иных людей. Пока я могу только сказать, что этот Омура такого же роста, что и подпоручик Угаи. Правда, черты лица вроде бы другие… Но ведь семнадцать лет — срок немалый… Да и жить приходилось в таких условиях, которые могли сильно изменить внешность.

— Все так, но он ведь не называет себя подпоручиком Угаи и к тому же говорит только по-китайски, — заметил Итинари.

— Понятно, понятно, — заулыбался Тангэ. — Что ж, завтра я снова к вам загляну.

— Собираетесь еще прийти?

— Мне же надо удостовериться. У меня есть про запас один надежный способ. Кроме того, с вашего разрешения, я хотел бы взглянуть на его вещи.

 В этот вечер Куросима был назначен на ночное дежурство. Охранников не хватало, приходилось им помогать. Куросиме нужно было дежурить на втором этаже первого корпуса с десяти до одиннадцати часов вечера. Сменял его Соратани.

Иметь дело с китайцами на втором этаже было значительно приятнее, чем с европейцами и американцами с первого. Китайцы рано выключали радио и не требовали снотворного.

В десять часов давали отбой. Коридор, просматриваемый из вахтерской будки до конца сквозь решетчатую железную дверь, затихал. Из четырех камер, тянувшихся по одну сторону коридора, на девять человек каждая, с нарами в три этажа, по три рядом, не доносилось ни звука. Как раз в это время заключенных и начинали мучить врывавшийся через зарешеченные окна запах сероводорода, доносившийся с нефтехимического завода, и невыносимая духота; духота, словно свирепый зверь, пробиралась в камеры еще с полудня.

Вдруг снизу донеслась ругань. Кто-то ругался по-английски с немецким акцептом. Это была очередная перебранка обитателей нижнего этажа, и Куросима не обратил на нее внимания. Достав из кармана записную книжку, он стал листать ее. Взгляд его остановился на фамилии сегодняшних посетителей Фукуо Омуры: Фусако Омура. Намиэ Лю. Ундзо Тангэ.

Версия каждого вполне правдоподобна. Но сам Фукуо Омура совершенно непроницаем. Куросима вдруг почувствовал, что в конечном счете он не приблизился к выяснению личности Омуры, а стал еще дальше от этой цели. Как же напасть на след? Версии Фусако Омура и Ундзо Тангэ в чем-то совпадают: в обоих случаях речь идет о японском военнослужащем, не вернувшемся с фронта. Человек этот прожил на нелегальном положении почти двадцать лет среди туземцев или китайских колонистов и забыл родной язык…

Куросима чувствовал симпатию к Фусако Омура, но Ундзо Тангэ ему не поправился. Намиэ Лю, выразившая желание взять на себя заботу о человеке без подданства, особого интереса не представляет; если у нее даже и нечистые помыслы, она все же хочет ему помочь. Начальник же отделения считает ее отклик на сообщение в газете наиболее понятным и естественным.

Куросима вздохнул и взглянул на часы. Было 10 часов 45 минут. Шум на первом этаже усиливался. В ссору, видно, втягивались новые участники. Куросима поднялся со стула, собираясь спуститься вниз на помощь охраннику, но в это время раздались громкие шаги и грозный бас старосты Дерека: «А ну заткнись!»

Тотчас Куросима услышал легкий стук в железную дверь напротив и голос: «Куросима-сан! Куросима-сан!» И, подняв голову, он, к своему удивлению, увидел прильнувшего к дверной решетке маленького китайца Чэнь Дун-и — старосту китайского этажа.

Чэнь Дун-и, выходец с Тайваня, приехал в Иокогаму во время войны и по-японски говорил не хуже японца. Отбыв годичный срок за торговлю наркотиками, он был направлен в этот лагерь. В соответствии с приказом управления по делам въезда и выезда за границу иностранцы, проживающие в Японии, но отбывавшие тюремное заключение или каторжные работы сроком свыше одного года, подлежали принудительной высылке. С тайваньским консульством в Японии власти начали переговоры о возвращении Чэня на родину. Тайванцы стали было говорить о том, что их правительство у себя уже покончило с наркотиками, что у них-де теперь народу предоставлены гражданские права и Чэнь Дун-и, конечно, может получить тайваньское подданство. При этом они намекали на некоторую ответственность японского правительства за то, что Чэнь стал преступником. Но в конце концов они так и не приняли его, сославшись на то, что в условиях военного времени жандармские власти не выдают подобным лицам разрешения на въезд в страну. Чэнь Дун-и мечтал по возвращении на родину начать новую жизнь, но его мечты так и не сбылись. После этого он вот уже два года находился в лагере и стал тут одним из старожилов.

— Что тебе? — спросил Куросима, выйдя из вахтерской будки и приближаясь к железной двери.

— Душно! Невозможно спать, — сказал Чэнь, в изнеможении разводя руками и тяжело дыша. По его голой груди струился пот.

— Ничего не поделаешь, жара. Наверное, во всем Камосаки никто не спит. Да и не только в Камосаки, а от Иокогамы до Токио.

— Да ведь вонь-то какая!

— Придется потерпеть. Все терпим. С заводом ведутся переговоры.

— А шум внизу слышали? — криво усмехнулся Чэнь, пытливо вглядываясь в лицо Куросимы.

— Слышал. Но это просто ссора приятелей. Дерек их, кажется, быстро утихомирил.

— Ссорятся-то они между собой, но хочется им поссориться с японцами. Едят повкуснее нашего, вот у них и силы есть!

— Это что — насмешка?

Расходы на питание азиатов, содержавшихся в лагере, составляли 90 иен в день на человека. А на американцев и европейцев расходовалось по 140 иен. Кроме того, большинство получало еще помощь от консульств и пароходных компаний, до 1000 иен в день, включая стоимость предметов первой необходимости. Таким образом, они получали превосходное питание на 800-900 иен в день. Правда, китайцы имели побочный заработок: они клеили бумажные мешочки и за это получали в месяц около 1400 иен, но этих денег едва хватало на табак, так что им приходилось довольствоваться одной лагерной баландой. В самом начале, когда Куросима был назначен ответственным за китайцев, он не мог согласиться с подобной несправедливостью и составил специальную докладную записку, в которой предлагал повысить казенные расходы на питание китайцев хотя бы до 140 иен на человека в день. Но ему разъяснили, что бюджет составляется с учетом бытовых привычек того или иного народа, и из его затеи ничего не вышло.

С тех пор Куросима испытывал чувство стыда и неловкости, когда кто-нибудь касался этого больного вопроса.

— Шум может перекинуться и наверх… — продолжал Чэнь Дун-и.

— А что, похоже на то? — спросил Куросима, всматриваясь в тускло освещенный коридор за спиной Чэня. В безлюдном коридоре, где были расположены четыре камеры, по-прежнему стояла мертвая тишина.

— Да, похоже, — ответил Чэнь, — я не такой силач, как Дерек. Я не смогу их сдержать.

— Зато у тебя хорошая голова.

— В таких делах головы мало.

Чэнь просунул руку через решетку и пошевелил пальцами в знак того, что за свое донесение хочет получить деньги.

Куросима поморщился, но сразу полез в карман, вытащил нераспечатанный конверт и протянул китайцу. Ведь и информацию о Фукуо Омуре можно получать только от Чэня.

— И Омура не спит? — спросил Куросима.

— Не спит. Все что-то бормочет.

— Хм!

— Он ведь чокнутый! Если начнется заварушка, он наверняка озвереет. — Чэнь вдруг стал прислушиваться, у него изменилось выражение лица. С лестницы послышались чьи-то мерные шаги. — Это идет сменять вас Соратани-сан, — быстро проговорил Чэнь, отпрянув от двери. — Я его боюсь. Спокойной ночи.