В результате все юные сомалийские девушки с нетерпением ожидают этой церемонии, которая отделяет женщин от девочек. Когда-то давным-давно этот ритуал совершался по достижении девочками половой зрелости, и тогда это имело некоторый смысл: девушки входили в детородный возраст, они могли иметь своих детей. Но шло время, и девочек стали подвергать обрезанию все раньше и раньше — отчасти по настоянию их же самих: они ведь с нетерпением ждут, когда станут «взрослыми». Так детишки на Западе ожидают, когда наступит их день рождения или на Рождество придет Санта-Клаус.

Когда я услышала, что старуха-цыганка придет обрезать Аман, то тоже захотела быть обрезанной. Аман, старшая сестра-красавица, была моим кумиром, и если у нее что-то имелось или она чего-то хотела, я хотела того же самого. Накануне великого события я упрашивала маму, повиснув у нее на руке:

— Мам, пусть нам обеим сделают в один день. Пожалуйста, мамочка, пусть нам обеим сделают это завтра!

— Помолчи лучше, ты еще маленькая, — прогоняла меня мама.

Аман, впрочем, относилась к предстоящей церемонии без большого желания. Она, помню, бормотала себе под нос: «Хоть бы не загнуться потом, как Халемо». Я в то время была еще слишком мала, чтобы понять смысл этого, а когда попросила Аман объяснить, то она просто сменила тему разговора.

Назавтра, еще до зари, мама и ее подруга повели Аман к женщине, которая проводила обрезание. Я, как всегда, попросила взять и меня, но мама велела мне оставаться дома с младшими. Ну что ж, я снова прибегла к тактике скрытного передвижения и последовала за ними, как и в тот раз, когда тайком пошла за мамой. Я пряталась за кустами и деревьями, держась на почтительном расстоянии от группы женщин.

Подошла цыганка. В наших краях у нее было завидное положение — и потому, что она имела особые знания, и потому, что заработала на обрезаниях кругленькую сумму. Плата за эту процедуру очень велика, кочевому хозяйству нелегко собрать такие деньги, но все же этот расход считается хорошим вложением капитала — ведь без этой операции дочерей невозможно будет выдать замуж. С нетронутыми гениталиями они считаются негодными для брака, нечистыми и распущенными — ни один мужчина и не подумает взять такую в жены. Вот почему цыганка, как ее иногда называют, считается в нашем обществе такой важной фигурой; я же называю эту женщину Живодеркой — учитывая, сколько девочек погибло от ее руки.

Я осторожно выглянула из-за дерева и увидела, что моя сестра села на землю. Потом мама с подругой схватили Аман за плечи, повалили ее и крепко держали. Цыганка стала что-то делать между ногами Аман, и я увидела, как лицо сестры исказилось гримасой боли. Она была уже почти взрослой и очень сильной, и — бац! — она вскинула ногу и лягнула цыганку прямо в грудь. Та упала навзничь. Сестра освободилась из рук державших ее женщин, вскочила на ноги и побежала. К своему ужасу, я увидела, как по ее ногам стекает на песок кровь. Женщины бросились вслед за Аман. Та опережала их, но в конце концов обессилела и упала. Женщины перевернули ее на спину и прямо там же продолжили свое дело. У меня тошнота подкатила к горлу. Не в силах больше смотреть на это, я побежала домой.

Теперь я узнала такое, чего лучше было бы и не знать. Я не совсем понимала, что же произошло, но мысль о том, что придется через это пройти, пугала меня до смерти. Мать я не могла особенно расспрашивать, ведь мне не полагалось подглядывать. Аман держали отдельно от остальных детей, пока она приходила в себя. Дня через два я понесла ей попить. Встала на колени рядом с ней и тихонько спросила:

— Как это все происходило?

— Ой, жуть просто… — начала было она, но потом, похоже, рассудила: если рассказать правду, я могу сильно напугаться, вместо того чтобы ожидать обрезания с нетерпением, а ведь пройти его все равно придется. — Да ладно, тебе недолго ждать осталось. Скоро твоя очередь. — И больше она ничего не сказала.

Я с ужасом и отвращением ожидала ритуала, который мне предстоит пройти, прежде чем стать взрослой. Я старалась гнать от себя жуткие воспоминания. Время шло, и гримаса боли на лице сестры постепенно изглаживалась из моей памяти. В конце концов я сумела убедить себя, что хочу стать взрослой женщиной, такой же, как мои старшие сестры.

С нами вместе всегда кочевала семья одного папиного друга. Это был ворчливый старикашка. Как только я или младшие сестренки надоедали ему, он отмахивался от нас, будто от назойливых мух, и приговаривал: «Ступайте прочь от меня, непотребные, нечистые девчонки! Вы же еще не обрезаны». Он вечно выплевывал слова с таким презрением, словно мы, необрезанные, были так противны, что он и смотрел-то на нас через силу. Это было до того обидно, что я мысленно поклялась во что бы то ни стало заставить его прекратить эти глупости.

У этого старика был сын-подросток, Джама, в которого я влюбилась, хотя он не обращал на меня никакого внимания. Джама интересовался не мною, а Аман. Со временем мне пришло в голову, что он не случайно отдает предпочтение моей сестре: она превосходила меня тем, что прошла обряд обрезания. Подражая своему отцу, Джама, скорее всего, не хотел водиться с нечистыми необрезанными девчонками. Мне было тогда лет пять. И вот я подошла к маме и стала упрашивать: «Мамочка, пожалуйста, найди мне ту женщину! Ну пожалуйста, когда ты это сделаешь?» Про себя же я думала: «Надо с этим покончить, сделать это таинственное дело». Мне повезло — не прошло и нескольких дней, как цыганка снова объявилась поблизости.

— Между прочим, отец случайно встретил цыганку, — сказала мне мама как-то вечером. — Вот, ждем ее, она в любой день может заглянуть к нам.

Вечером накануне обрезания мама велела мне не пить много — ни воды, ни молока, чтобы не так хотелось пи-пи. Я не понимала, для чего это нужно, но расспрашивать не стала, только молча кивнула. Я очень волновалась, но твердо решила побыстрее со всем этим покончить. В тот вечер вся семья хлопотала надо мной, и на обед я получила лишний кусок. Это была традиция: я видела, что так поступали со старшими сестрами, и завидовала им. Когда я уже ложилась спать, мама сказала:

— Я разбужу тебя утром, когда будет пора.

Уж не знаю, как она догадалась, что цыганка на подходе, только мама всегда все знала. Она интуитивно чувствовала, когда кто-то был поблизости от стоянки или что-нибудь должно было произойти.

В ту ночь я не могла уснуть от волнения, пока мама вдруг не оказалась рядом со мной. Было еще совсем темно, стояла пора предрассветных сумерек, когда небо неуловимо меняет свой цвет от черного к серому. Мама жестом показала, чтобы я молчала, и взяла меня за руку. Я схватила свое одеяло и, все еще полусонная, пошла за ней. Теперь-то я понимаю, почему обряд для девочек проводят до рассвета: их спешат обрезать, пока остальные еще спят, чтобы никто не услыхал их отчаянных криков. Но тогда я, хотя и была растеряна, послушно делала то, что мне велели. Мы шли все дальше от хижины, углубляясь в заросли.

— Подождем здесь, — сказала мама, и мы уселись на холодную землю.

Появились первые робкие проблески зари. Почти ничего вокруг нельзя было различить, но вот я услышала, как постукивают по земле сандалии цыганки. Мама окликнула ее по имени и спросила для верности:

— Это ты?

— Да, вот пришла, — послышался голос, хотя я по-прежнему никого не видела.

И вдруг цыганка оказалась возле меня, я даже не заметила, как она подошла.

— Садись-ка вон туда. — Она указала рукой на плоский камень, выступавший из земли.

Разговаривать она не собиралась, даже не поздоровалась. Никакого там «Как поживаешь?» или «Сегодня тебе будет очень больно, но ты потерпи, наберись храбрости». Ничего подобного. Живодерку интересовало только дело.

Мама отломила от корня старого дерева кусочек и усадила меня на камень. Сама она села позади, прижала мою голову к своей груди, а ногами широко раздвинула мои ноги. Я крепко обхватила руками ее бедра. Мама вставила кусок древесного корня мне между зубами: