И я ткнула пальцем в его подарок.

Дядя Ахмед посмотрел на меня, воздел глаза к небу и пробормотал:

— О Аллах!

Потом он со вздохом наклонился, подобрал с земли шлепанцы и увез с собой.

Но я не хотела сдаваться так просто. После того случая я постоянно передавала дяде с каждым родственником, знакомым или просто путником, направлявшимся в Галькайо, одну фразу: «Уорис нужны башмаки!»

Пришлось, однако, ждать много лет, пока моя мечта сбылась и у меня появилась собственная пара обуви. А пока я продолжала пасти коз дяди Ахмеда и помогала семье ухаживать за нашим собственным скотом, пройдя за это время тысячи миль босиком.

За несколько лет до происшествия с башмаками и дядей Ахмедом, когда я была еще крохой лет четырех, к нам однажды заглянул гость. Это был близкий друг моего отца по имени Гюбан, который частенько к нам наведывался. В сумерках он стоял и разговаривал с моими родителями, когда мама посмотрела на небо, увидела, что всходит планета Макал Хидхид, и сказала, что пора бы уже загонять ягнят.

— Давайте я сделаю это за вас, а Уорис мне поможет!

Я надулась от гордости, ведь не мальчиков, а меня выбрали, чтобы помочь папиному другу управиться со стадом. Он взял меня за руку, и мы пошли прочь от хижины — туда, где собрались животные. Обычно я бегала повсюду одна, как дикий зверек, но уже темнело, мне было страшновато, и я держалась поближе к Гюбану. Вдруг он сбросил свою куртку, расстелил ее на песке и сел. Я удивленно посмотрела на него, смутилась, но все же спросила:

— Почему ты сидишь? Уже темнеет, а нам надо запереть скотину в загоне!

— Времени хватит. Мы это мигом сделаем. — Он подвинулся и похлопал по свободному месту. — Садись-ка сюда.

Я неохотно подошла. Но в детстве я очень любила сказки и решила, что сейчас как раз можно послушать одну из них.

— А ты мне расскажешь сказку?

— Если ты сядешь, — Гюбан снова похлопал по куртке, — то расскажу.

Я села рядом, и он сразу же попытался повалить меня на куртку.

— Я не хочу ложиться, я хочу слушать сказку! — заупрямилась я и рывком поднялась.

— Ну-ну, успокойся. — Его рука легла на мое плечо. — Ложись и смотри на звезды, а я расскажу тебе сказку.

Я вытянулась, положив голову на его куртку и зарывшись ногами в холодный песок, и смотрела на мерцающий Млечный Путь. Небо из темно-синего становилось черным, вокруг нас бродили овцы с ягнятами, а я с нетерпением ждала, когда же начнется сказка. И вдруг лицо Гюбана закрыло от меня Млечный Путь. Он протиснулся у меня между ногами и сорвал повязку, обмотанную вокруг талии. Потом я ощутила, как на мою промежность давит что-то твердое и мокрое. Я замерла, не понимая, что происходит, но догадываясь, что это что-то очень нехорошее. А давление все росло, пока я не почувствовала острую боль.

— Я хочу к маме!

И вдруг меня затопила теплая жидкость, а в ночном воздухе разлился резкий тошнотворный запах.

— Ты сделал на меня пи-пи! — закричала я в ужасе, вскочила на ноги и принялась тереть набедренной повязкой между ногами, избавляясь от вонючей жидкости.

— Нет, что ты, все хорошо, — прошептал он и схватил меня за руку. — Я просто хотел рассказать тебе сказку.

Я вырвалась и побежала к маме, а Гюбан погнался за мной, пытаясь удержать. Наконец я увидела маму. Она стояла у костра, и его красно-желтые сполохи отражались на ее лице. Я подбежала и обняла ее колени.

— Что случилось, Уорис? — с тревогой спросила мама.

Следом за мной, тяжело дыша, подбежал Гюбан. Мама посмотрела на него.

— Что с ней случилось?

Он беззаботно рассмеялся и помахал мне рукой.

— Да вот, хотел рассказать ей сказку, а она напугалась.

Я держалась за маму мертвой хваткой. Я хотела рассказать ей, что именно сделал со мной папин друг, но у меня не было слов — я же не знала, что он сделал! Я смотрела на его улыбающееся лицо, освещенное огнем костра, — лицо, которое мне еще не раз придется видеть, — и понимала, что возненавидела его навсегда.

Я уткнулась лицом в мамин живот, и она погладила меня по голове.

— Уорис, все хорошо. Ну-ну, это же только сказка, малышка. Это же понарошку. — А Гюбана она спросила: — Так где же ягнята?

Я росла в Африке, и у меня отсутствовало ощущение связи с прошлым, которое представляется столь важным в других частях земного шара. Сомалийский язык не имел своей письменности вплоть до тысяча девятьсот семьдесят третьего года, поэтому мы не учились читать и писать. Знания передавались из уст в уста — через поэзию и народные сказания. А самым важным было то, что рассказывали родители: они обучали нас навыкам, необходимым, чтобы выжить в пустыне. Мама, например, научила меня плести из высушенной травы сосуды, достаточно плотные, чтобы держать молоко. А отец научил, как надо ходить за скотом и следить, чтобы животные не болели. Не так-то много времени оставалось у нас на то, чтобы беседовать о прошлом, вот мы о нем почти и не говорили. Все происходило сейчас, сегодня: что мы будем делать сегодня? Все ли дети на месте? Не угрожает ли что скоту? Что мы будем есть? Где отыскать воду?

Мы жили так же, как и наши предки на протяжении тысячелетий, — мало что изменилось с тех пор. Мы, кочевники, обходились без электричества, телефонов и автомобилей, не говоря уж о компьютерах и телевидении. И отсутствие всего этого, а также замкнутость в круге повседневных забот, порождали у нас совершенно иное ощущение связи времен, чем то, какое господствует на Западе.

Как и все остальные в моей семье, я не имею точного представления о том, сколько мне лет, лишь приблизительно догадываюсь. Родившийся в моей стране ребенок имеет не так уж много шансов дожить до года, поэтому мало кому приходит в голову запоминать его день рождения. Когда я была маленькой, мы понятия не имели об искусственном исчислении времени: о ежедневниках, часах и календарях. Вместо этого мы измеряли время сезонами и движением солнца: в зависимости от дождей планировали, когда сняться со стоянки и кочевать дальше, а распорядок дня определяли световым днем. По солнцу мы узнавали и время суток. Если моя тень падала на запад — значит, утро; если же тень была прямо подо мной — значит, полдень. День клонился к вечеру, и тень моя удлинялась — значит, пора гнать стадо домой, чтобы успеть до темноты.

Мы вставали утром и решали, что надо сделать сегодня. А уж потом трудились изо всех сил, пока не закончим намеченное либо пока не станет слишком темно. У нас не было заведено так, чтобы встать — а весь день уже расписан вперед. В Нью-Йорке люди частенько достают свои ежедневники и спрашивают:

— Пообедаем с тобой четырнадцатого? Ты свободна? Может, лучше пятнадцатого?

— А может, просто позвонишь мне накануне вечером? — отвечаю я обычно.

И сколько бы мне ни приходилось записывать время предстоящих встреч, я все равно не могу привыкнуть к самой этой идее. Когда я впервые попала в Лондон, то никак не могла понять, какая существует связь между тем, что человек смотрит на свое запястье, а потом восклицает: «Мне надо бежать!» Было такое впечатление, что все вокруг куда-то спешат, что на всякий поступок отпущено свое время. В Африке никакой спешки не было. Время там течет очень медленно, очень спокойно. Если говоришь, например: «Увидимся завтра в полдень», — значит, часа в четыре, в пять. Я до сих пор не хочу носить часы.

В детстве — там, в Сомали — мне и в голову не приходило обдумывать будущее или настолько озаботиться прошлым, чтобы спросить: «Мама, а как ты росла, когда была маленькой?» Поэтому мне мало что известно об истории семьи, тем более что я ушла из нее совсем юной. И мне все время хочется вернуться назад и спросить у мамы, каким было ее детство, откуда родом ее мать, как умер ее отец. Меня беспокоит, что обо всем этом я так ничего и не узнаю.

Но одно я знаю о своей матери: она обладала редкой красотой. Я понимаю, что это звучит не очень убедительно, так говорят все любящие дочери, но она и вправду была очень красивой. Ее лицо напоминало скульптуры Модильяни, а кожа была такой смуглой и гладкой, словно резец мастера изваял это лицо из черного мрамора. Кожа у мамы цвета воронова крыла, а зубы ослепительно белые, и когда она улыбалась в темноте, то были видны только эти сияющие зубы, будто в ночной мгле они существовали сами по себе. У нее были длинные прямые волосы, очень мягкие, а расчесывала она их пальцами — гребня у нее никогда не было. Мама высокая и стройная, и такую фигуру унаследовали все ее дочери.