По характеру она очень спокойная и тихая. Но стоит ей заговорить с кем-нибудь, как она беспрестанно шутит и смеется. Одни ее шутки и впрямь очень смешные, иные откровенно неприличные, а некоторые — просто чушь какая-то, которой она старалась нас расшевелить. Например, она смотрела на меня и спрашивала: «Уорис, а что это глаза у тебя проваливаются куда-то внутрь?» Но ее любимой нелепой шуткой было называть меня Авдохол, что значит «маленький рот»: «Эй, Авдохол, а что это у тебя ротик такой крошечный?»

Отец тоже был очень красив и, уж поверьте, знал себе цену. Он высокого роста, худощавый, кожа у него была немного светлее, чем у мамы, волосы темно-каштановые, а глаза светло-карие. Папа держался очень уверенно. Он постоянно дразнил маму: «Я могу запросто найти себе другую жену, если ты…» И дальше говорил о том, что ему было нужно в данный момент. Или: «Слышишь, что-то скучно мне. Надо бы найти себе другую жену…» Мама в долгу не оставалась: «Давай, давай. Посмотрим, что из этого выйдет». Они искренне любили друг друга, но, к несчастью, в один прекрасный день эти шутливые угрозы сбылись.

Мама выросла в Могадишо, столице Сомали. Отец же, напротив, был потомственным кочевником и всю жизнь провел в пустыне. Когда они впервые встретились, мама увидела, какой он красивый, и решила, что даже жить с ним, скитаясь по пустыне, будет очень романтично. Не раздумывая долго, они решили пожениться. Папа пошел к бабушке (дедушки к тому времени уже не было в живых) и попросил ее согласия на брак. Бабушка ответила: «Нет, нет и нет! Никогда и ни за что». А маме сказала: «Он же бабник, сразу видно». Бабушка не могла допустить, чтобы ее красавица дочь загубила свою жизнь, выращивая верблюдов в пустыне с этим человеком, кочевником! Как бы там ни было, когда маме было лет шестнадцать, она убежала из дому и все равно вышла замуж за папу.

Они отправились в дальние районы страны и стали жить в его семье, в пустыне, что для мамы было вовсе не просто. Она выросла в богатой и знатной семье и не привыкла к суровой кочевой жизни. Еще хуже было другое: отец принадлежал к племени даруд, а мама — к племени хавийе. Жители Сомали, как и американские индейцы, подразделяются на племена, и каждый человек фанатично предан своим соплеменникам. На протяжении всей истории Сомали этот племенной патриотизм служил источником многочисленных войн.

Между дарудами и хавийе издавна существовала вражда, поэтому семья отца плохо отнеслась к моей матери: все считали, что ей в силу происхождения далеко до тех добродетелей, которыми славится их племя. Долгое время мама чувствовала себя одинокой, но ей пришлось приспосабливаться к обстоятельствам. Позднее, когда я сама убежала из дому и оказалась отрезанной от семьи, то поняла, какой тяжелой была жизнь матери среди одних только дарудов.

У мамы стали один за другим рождаться дети, и это наполнило ее жизнь любовью, которой ей так не хватало вдали от родного племени. Но опять-таки я только теперь, став взрослой, понимаю, чего ей стоило родить двенадцать детей. Помню, что мама, когда была беременна, вдруг куда-то пропадала и мы не видели ее по нескольку дней. А потом она появлялась с крошечным ребенком на руках. Она в одиночку уходила в пустыню, прихватив с собой что-нибудь острое, чтобы перерезать пуповину, и там рожала. Однажды во время ее отсутствия мы в поисках воды вынуждены были сняться со стоянки, и ей пришлось догонять нас четыре дня. Все это время она с новорожденным на руках брела по пустыне, высматривая мужа.

И все же мне всегда казалось, что из всех детей я была маминой любимицей. Нас связывали прочные узы взаимопонимания, и я до сих пор каждый день думаю о маме и молю Бога, чтобы он позаботился о ней, пока меня нет рядом. В детстве мне всегда хотелось быть поближе к ней, и я весь день мечтала, как вернусь вечером домой и смогу посидеть рядом с мамой, а она погладит меня по голове.

Мама прекрасно плела корзины, а этому искусству надо учиться долгие годы. Много часов мы провели вместе, пока она учила меня, как изготовить маленькую чашку, из которой можно пить молоко. Однако ни одна моя попытка сделать хоть что-то размером побольше не могла сравниться с тем, что получалось у нее. У меня корзины выходили какими-то клочковатыми, да еще и дыра на дыре.

Однажды случилось так, что желание быть с мамой и естественное детское любопытство подтолкнули меня тайком последовать за ней. Один раз в месяц она покидала нашу стоянку и куда-то уходила до самого вечера. Я как-то сказала:

— Мне так хочется узнать, мамочка, что ты делаешь каждый месяц, когда уходишь!

В ответ она велела мне не совать нос не в свое дело. В Африке детям не полагается вмешиваться в родительские дела. И, как обычно, мама велела мне оставаться дома и присматривать за маленькими. Но стоило ей уйти, как я, прячась за кустами и держась на некотором расстоянии, чтобы не быть замеченной, поспешила следом. Мама встретилась с пятью другими женщинами, каждая из которых также пришла издалека. Они уселись под огромным красивым деревом и просидели там несколько часов — это было время полуденного отдыха, когда из-за жары все равно много не сделаешь. В такое время и животные, и люди отдыхают, так что женщины могли урвать немного времени для себя. На расстоянии их головы казались черными муравьями; они ели воздушную кукурузу и пили чай, а я наблюдала за ними. До сих пор не знаю, о чем они говорили, я ведь стояла слишком далеко и не слышала. В конце концов я решила рискнуть и показаться им на глаза — главным образом потому, что мне хотелось отведать того, что они ели. Я робко подошла и остановилась рядом с матерью.

— Ты откуда взялась? — воскликнула она.

— За тобой шла.

— Ты плохая девочка, непослушная! — стала ругать меня мама.

Но остальные женщины смеялись, ласково приговаривая:

— Ой, смотрите, какая хорошенькая девочка! Подойди сюда, милая…

Мама успокоилась и дала мне воздушной кукурузы.

В детстве и юности у меня не было ни малейшего понятия о том, что существует другой мир, не похожий на тот, где жили мы со своими козами и верблюдами. У нас не было туристических поездок по разным странам, книг, телевизора и кино — весь мой мир ограничивался тем, что я каждый день видела вокруг себя. Не представляла я себе и того, что моя мама когда-то жила в совершенно ином мире. До того как в тысяча девятьсот шестидесятом году Сомали стала независимым государством, ее южные области были итальянской колонией [4]. Из-за этого культура, архитектура и сам образ жизни в Могадишо находились под сильным итальянским влиянием, и мама умела говорить по-итальянски. Иной раз, когда она очень сердилась, то могла разразиться потоком итальянских ругательств.

— Мамочка! — с тревогой смотрела я на нее. — Что ты говоришь?

— А-а, это по-итальянски.

— Что значит «по-итальянски»? Это что?

— Да ничего… не суй нос куда не надо! — И она жестом приказывала мне уйти прочь.

Позднее я сама открыла (как открыла для себя автомобили и большие дома), что итальянский язык — это часть того огромного мира, который лежит за пределами нашей убогой хижины. Не раз мы с братьями и сестрами спрашивали у мамы, отчего она решила выйти замуж за нашего отца.

— Почему ты вообще решила пойти за такого человека? Только посмотри, как ты живешь, а твои братья и сестры живут за границей, они дипломаты! А у тебя что? Чего ради ты решила бежать из дому с этим неудачником?

Она отвечала, что влюбилась в папу и твердо решила быть вместе с ним. Моя мама — сильная, очень сильная женщина. Несмотря на все, что ей пришлось вытерпеть (и чему я была свидетелем), я никогда не слышала, чтобы она жаловалась. Никогда она не говорила: «Я сыта этим по горло» или «Этого я делать больше не стану». Мама только молчала и была твердой, как железо. А потом вдруг, без всякого перехода, угощала нас какой-нибудь нелепой шуткой, чтобы отвлечь. Я мечтаю когда-нибудь сделаться такой же сильной духом — тогда я смогу сказать, что моя жизнь прожита не зря.