По роду занятий нашу семью можно считать типичной, ведь в Сомали свыше шестидесяти процентов населения ведет патриархальный кочевой образ жизни и занимается скотоводством. Время от времени мой отец ездил в какую-нибудь деревню — продать корову или овцу и купить взамен мешок риса или ткани на одежду либо несколько одеял. Изредка он давал товар на продажу кому-нибудь, кто отправлялся в город, прилагая список вещей, которые хотел получить оттуда.

Другим источником дохода для нас был сбор настоящего ладана, того самого, что упоминается в Библии: это был один из даров, которые волхвы поднесли младенцу Иисусу. Запах ладана так же ценится в наши дни, как и в глубокой древности. Ладан добывают из дерева босвеллия, оно растет в горах на северо-востоке Сомали. Это очень красивое невысокое — метра полтора — дерево, а ветви его растопырены, как спицы раскрытого зонта. Я брала топорик и ударяла по дереву — легонько, так, чтобы не повредить его, а лишь рассечь кору. Тогда дерево выделяет млечный сок. Я ждала целый день, пока он затвердеет, как резина. Мы нет-нет да и жевали эту резину, вкус у нее горьковатый. Куски застывшего сока мы складывали в корзины, а потом отец продавал их. Наша семья, бывало, жгла по вечерам ладан в костре, и теперь всякий раз, когда я слышу этот запах, он переносит меня к тем незабываемым вечерам. Теперь, живя на Манхэттене, я иной раз встречаю рекламные объявления, где простые ароматические смолы выдаются за чистый ладан. Мне так отчаянно хочется хоть маленького напоминания о родине, что я их покупаю. Но их запаху ни за что не сравниться с густым и насыщенным ароматом, какой шел по ночам от нашего костра в пустыне.

То, что семья у нас была большая, тоже типично для Сомали, где женщина в среднем имеет по семь детей. На детей смотрят как на своего рода пенсию для родителей: они станут заботиться о родителях, когда те состарятся. Сомалийские дети относятся к своим родителям, дедушкам и бабушкам с большим почтением, никогда не пытаясь оспорить их авторитет. С уважением надлежит относиться ко всем старшим по возрасту, даже братьям и сестрам, и стремиться им угодить. Это одна из причин, по которым мои бунтарские выходки считались такими возмутительными.

То, что семьи так велики, объясняется не только отсутствием контроля над рождаемостью, но и практическими соображениями: работа распределяется между большим количеством людей, а так легче жить. Например, чтобы найти воду, а без этого не проживешь — даже не то чтобы много воды или хотя бы достаточно, просто хоть какую-нибудь воду, — надо потрудиться как следует. Когда вокруг нас простиралась одна лишь засохшая земля, отец отправлялся на поиски воды. Он водружал на спины верблюдов огромные бурдюки, сплетенные мамой из травы, и уходил со стоянки на много дней, пока не находил воду и не наполнял бурдюки, лишь после этого возвращаясь к нам. В ожидании отца мы старались оставаться на том же месте, но с каждым днем это становилось все труднее — в поисках водопоя для скота приходилось забираться все дальше и дальше, на много миль. И нам порой приходилось перекочевывать без отца, но он все равно отыскивал нас — без дорог, указателей и карт. Если же отец отправлялся в деревню купить что-нибудь из продуктов, то в его отсутствие задача поиска воды ложилась на одного из детей, потому что мама должна была оставаться дома и заведовать всем хозяйством.

Несколько раз эта задача ложилась и на меня. Я шла и шла, не день и не два, а сколько будет необходимо, ведь возвращаться домой без воды не было смысла. Мы научились тому, что домой нельзя возвращаться с пустыми руками, иначе потерялась бы всякая надежда на жизнь. Надо было идти и идти, пока не найдешь то, что нужно. «Не могу» не считалось уважительной причиной. Мама велела найти воду, значит, я должна найти. Когда я попала на Запад, меня поразило, что некоторые говорят: «Я не могу работать, у меня болит голова». Мне так хотелось сказать им: «А хотите, я дам вам по-настоящему тяжелую работу? Вот тогда вы ни за что не станете жаловаться на свою нынешнюю».

Один из способов увеличить количество рабочих рук состоит в том, чтобы иметь как можно больше женщин и детей, поэтому в Африке распространено многоженство. В этом отношении мои родители отличались от других и много лет жили только вдвоем. Но однажды, родив уже двенадцать детей, мама сказала:

— Я состарилась. Взял бы ты себе другую жену, а мне дал передышку. Оставь меня в покое.

Не знаю, всерьез она это говорила или нет. Мне кажется, она никак не ожидала, что отец поймает ее на слове.

В один прекрасный день мама осталась на хозяйстве одна. Мы поначалу думали, что папа отправился искать воду или продукты. Прошло два месяца, и мы решили, что он погиб. Но однажды вечером отец вернулся — так же внезапно, как и исчез. Все дети сидели кружком у входа в хижину.

— Где ваша мама? — спросил он, подойдя к нам.

Мы ответили, что она ушла со стадом и еще не вернулась.

— А ну-ка… — сказал он, усмехаясь. — Я хочу познакомить вас с моей женой.

И он подтолкнул вперед совсем юную девушку, немного старше меня, лет семнадцати. Мы молча разглядывали ее: во-первых, нам не полагалось ничего говорить, а во-вторых, мы не знали, что именно тут сказать.

Самое страшное было, когда вернулась мама. Мы с замиранием сердца ожидали, что же произойдет. Мама сверкнула глазами на отца, не разглядев в темноте другую женщину.

— Ага, явился наконец!

Отец переступил с ноги на ногу и отвел взгляд.

— Да. Между прочим, познакомься с моей женой.

И он обнял молодую жену.

Никогда не забуду, каким стало лицо мамы, освещенное отблесками костра. Она стояла ни жива ни мертва. Потом до нее дошел смысл сказанного.

— Проклятье, я его потеряла, отдала этой сопливой девчонке!

Мама умирала от ревности, но изо всех сил старалась не показывать этого, такой уж у нее был характер.

Мы понятия не имели, из каких краев новая жена отца, мы вообще ничего о ней не знали. Это, впрочем, не помешало ей тут же начать командовать всеми его детьми. А потом эта семнадцатилетняя девчонка начала помыкать и моей мамой: сделай то, подай мне это, приготовь мне вот что. Тучи в семье уже достаточно сгустились, и однажды она допустила роковую ошибку — ударила по лицу моего брата Старика.

В тот день, когда это случилось, все ребятишки лазали по дереву (где бы мы ни остановились, всегда отыскивали дерево по соседству с хижиной, и оно служило нам «детской»). Так вот, мы сидели под этим деревом, и вдруг я услыхала плач Старика. Я поднялась на ноги и заметила идущего ко мне младшего брата.

— Что с тобой? Что случилось? — спросила я и наклонилась вытереть его слезы.

— Она меня ударила… Так сильно ударила!

Я даже не стала спрашивать, кто «она», потому что в нашей семье никто никогда не трогал Старика и пальцем: ни мама, ни старшие братья и сестры, ни даже отец, который всех остальных поколачивал регулярно. Да Старика бить и не нужно было — он был среди нас самым умным и неизменно поступал так, как нужно. И то, что она ударила моего брата, стало последней каплей! Стерпеть такое было нельзя, и я пошла искать эту дуру-девчонку.

— Ты зачем ударила моего брата? — возмущенно спросила я.

— Он выпил мое молоко, — ответила она со своим обычным высокомерием, словно она царица и все молоко наших стад принадлежит ей одной.

—  Твоемолоко? В хижину это молоко принесла я, и если моему брату оно нужно, если его мучит жажда, он может пить. И уж совсем ни к чему бить его за это!

— Сейчас же замолчи и ступай прочь отсюда! — завопила она и замахала руками, прогоняя меня. Я пристально посмотрела на нее и покачала головой: хотя мне не было еще и тринадцати, я понимала, что она допустила большую ошибку.

Братья и сестры, поджидая меня, сидели под деревом и прислушивались, чтобы понять, о чем я говорю с папиной женой. Я подошла к ним и в ответ на их молчаливый вопрос помахала пальцем: «Завтра!» Они все кивнули.