По собственной воле она объехала все бары города. Пыталась найти старого нациста, чтобы я заставил его извиниться!.. У меня тряслись поджилки от мысли пережить еще раз мой сегодняшний позор у нее на глазах. Она молча вопрошала взглядом, тот ли это бар. Я качал головой, давая понять, что нет, это было не здесь. В том числе и когда мы затормозили у пивной, в которой я говорил с офицером. В пустом зале горела только одна лампа, бар закрывался. Я снова ответил отрицательно, не поднимая глаз на Ингу. Не знаю, что бы она сделала, если бы я сказал, да, это здесь. Что касается меня…

Тем же вечером она бросилась искать Сэмми, но при этом настаивала, чтобы я был рядом. Кто знает, что случилось бы, если б она его сразу же нашла. Может, между нами все бы закончилось, не было бы продолжения, и мне пришлось бы два-три дня страдать из-за саднящей гордости, а потом я бы забыл ее, быстро заменил бы какой-нибудь Гретхен без особых душевных переживаний и оп-ля!.. Но нет, тоненькая нить, связавшая наши судьбы, не оборвалась…

Она долго ждала у одного конца стойки в «Палетт», я — у другого. Пока мне это не осточертело. Роль зрителя во время реванша Сэмми меня не прельщала, нет, увольте. Я вышел, слегка коснувшись ее. И оставив перед ней, как слащавый залог мальчишеской любви, старый билет в кино, тот, с воскресного «Моста», весь помятый. Не уточнив, разумеется, что я дарю ей свои личные сокровища и свою жизнь. То, что еще заставляет меня держаться на ногах сегодня… Я вернулся пешком. В полном отчаянии.

На следующий день, в понедельник, она поскреблась в мое окно, напугав Лоенгрина, как всегда развлекавшего меня энергичной музыкой, пока я брился, и напомнила, что пора начинать обход футбольных клубов. Самодовольный, я подумал, что прирожден заставлять барышень плясать под мою дудку. Билет в кино и аристократическая спесь произвели это волшебство: Инга пришла просить прощения. Вот так…

Она ничего не сказала ни о вчерашнем происшествии, ни о моем поведении, ни о билете-талисмане, естественно, разорванном, выброшенном, сожженном… Она вообще почти не говорила, просто молча сопровождала меня, но на ней была короткая плиссированная юбка, широкий пояс поверх облегающего длинного свитера, и очень изысканный медальон с чеканкой: кокетство, кокетство! Я не стал ни о чем спрашивать. В ее взгляде было что-то загадочное и неистовое, а я не святой… Впрочем, быстрый поцелуй Инги искупил ее вчерашние капризы, даже с лихвой… Я щедро налег на лосьон после бритья, в надежде на другие поцелуи. Но явно опередил события: она наморщила нос, увернулась, вновь начала напевать «Лили Марлен» с видом роковой женщины, и мы сели в «уньон», который тоже решил показать свой норов, никак не хотел заводиться, так что нам пришлось развернуть его, прежде чем мы смогли тронуться с места.

Фактически весь день мы бродили по окрестностям. Изучали футбол со всех сторон. Я снова думал о тебе, о тех вероломных жандармах из Энан-Лиетарда, что выдали тебя гестапо… Здесь я повстречался с хвастунами, лишенными памяти, убежденными, что чемпионат мира по футболу стирает все войны, особенно когда Германия выигрывает в финале, с простыми людьми, работниками стадиона, которые во время войны превратили евреев-хирургов, адвокатов, жен банкиров в прачек, стиравших форму футболистов, в рабочих по уходу за газонами, в ремонтников… И тем самым, с согласия игроков клуба и некоторых руководителей, спасли их от Холокоста… Они никогда не хвастались этим, никогда не извлекали из этого никакой выгоды для себя… И они, и Адриан, и Розелин, — эти люди, здесь, в Германии, такие же, как у нас, им позволила остаться людьми их человечность… В тот день, опустошая пивные кружки, они с трепетом рассматривали старые фотографии, шептали имена, Якоб или Давид, потом вдруг замирали, тяжело дыша, и давали волю слезам, ручейками стекавшим по бороздкам их морщинистых щек; старые арийцы с голубыми глазами, толстокожие здоровяки с жесткой шевелюрой, которые убили бы из-за незасчитанного гола «Баварии» или «Айнтрахта», рыдали, вспоминая своих угнанных приятелей евреев и цыган. Инга, при первом же проявлении чувств, отдалялась, выходила или испепеляла невидимого врага взглядом народного героя, преследующего предателя.

К полудню мой список спортивных учреждений был исчерпан. Инга с самого утра так и не произнесла ни слова. Хуже того, она помрачнела, и весь обратный путь в Петерсберг меня трясло. Не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять, что мне дана отставка, что сегодня наши чувства мертвы. Прошлой ночью, после моего ухода из «Палетт», Сэмми, наверное, предложил ей что-то более интересное, получил для Инги журналистское прикрытие на один день Олимпийских игр в Мюнхене или не знаю что пообещал, но снова завоевал ее… И сейчас она точила нож гильотины, который разрубит наши отношения. А потом мы со скоростью пешехода тащились через городок, действительно практически шагом, я даже подумал, что Инга хочет дать мне полюбоваться огромным, украшенным гирляндами, Maibaum, майским деревом на площади… И вдруг — опять каприз: с видом рассерженной пруссачки, чем она немного напоминала Франсуазу, когда та делает орфографическую ошибку, Инга резко остановила машину у современной церкви с шероховатыми стенами без отделки и цветными окнами и вошла внутрь.

Ты, папа, я тебя знаю, ты бы и в этой ситуации нашел, что сказать, сохранив свои убеждения неверующего под личиной клоуна-любителя! Ты бы сравнил просторное помещение под церковными сводами с огромным гаражом, или сараем, где можно было бы устроить танцы, или еще лучше: ярмарку с куклами на муниципальный праздник!.. Подумаешь, в церкви!.. Я зримо представляю, как ты машешь руками в центральном проходе и очень громко говоришь: сюда лошадиный жир для жареной картошки, туда кукол, сосиски для гриля, сюда, разумеется, пивные бочки!.. А я чувствовал себя посрамленным, сознавал, что отныне меня вычеркнули из списка! Будь я шофером, рабом, она бы и то обращалась со мной лучше!.. И это после всего!.. Я пошел за ней.

Она ждала в глубине, перед алтарем, я огляделся и был ошарашен этим местом, как будто попал внутрь бетонного эклера. Ни одной прямой линии, никаких колонн, но все в равновесии с геометрическими объемами!.. Черт возьми, это архитектурное достижение!.. У меня бежали мурашки по коже, пока я пытался как можно бесшумнее подойти к Инге, и, разумеется, неимоверно шумел, натыкаясь на скамейки… Казалось, что меня окружает экспрессионистская декорация из какого-то старого фильма, знаешь, такого, с разбросанными покосившимися домами и сильно загримированными людьми… От этого я окончательно утратил равновесие… Да так, что Инга даже обернулась, когда я уронил стопку молитвенников и разбил себе локоть, пытаясь собрать их. Ты бы оценил эту клоунаду, папа, номер, достойный тебя. Во всяком случае, Инга обернулась и не могла удержаться от смеха. Я стоял на коленях, пытаясь собрать проклятые книги, которые словно нарочно удирали, ускользали, укрывались под скамейками, как те чертовы тапки в замке, невзлюбившие меня, чужака на немецкой земле, а Инга примостилась рядом со мной и прошептала, что эту церковь построил ее отец, он мирный человек, гуманист… Подобные творения — его способ найти путь к единству людей, обрести вселенское согласие…

Его имя было выгравировано на табличке около алтаря: «Доктор Erwin Sonnenschein. Architekt»…

Ага, ее тоже звали Сонненшайн, значит, Инга «свет солнца»?.. Ну конечно! Так, так… Наверное, у меня был глупый вид, задрав нос, я вновь и вновь рассматривал высокие своды потолка, красоту витражей, все это взывание к Богу, эту музыку цвета дня в чем-то вроде священного бункера… Что ты хочешь сказать: браво, снимаю шляпу, о-ля-ля, вот тебе сполна за твою гордыню, так-то! Нет, мне не стало стыдно за нас, папа, за нашу скромную жизнь и за то, что мы обыкновенные люди, ты прекрасно знаешь, с моим презрением покончено, но Инга, понимаешь, дочь создателя храма все-таки, как же она должна была гордиться своим отцом, никогда в нем не сомневаясь, в отличие от меня, кретина, когда я еще не знал причин, заставивших тебя стать клоуном-любителем. Я как будто вел под руку святую Терезу Авильскую и всех невест Божьих… Конечно же я не достоин… Я, коллаборационист завтрашнего дня, который не осмеливается кричать о справедливости для своих близких… Инга взяла меня за руку, я чувствовал ее волнение, казалось, она готова вот-вот разрыдаться, мы преклонили колени у алтаря, приняв помазанье светом, струившимся сквозь цветные витражи, и тут настала моя очередь исступления, па!.. А потом Инга уклонилась от моего поцелуя, бум, я здорово шарахнулся о скамейку, и все стопки книг, с первого до последнего ряда, задрожали перед тем, как обрушиться на меня. Это было похоже на взрыв аплодисментов… Мы выбежали из церкви, умирая от смеха, преследуемые молодым монахом, с которого на бегу то и дело слетали сандалии!..