Плохо было то, что Инга припарковалась вниз по склону, и нам, прежде чем мы смогли уехать, пришлось толкать лягушку, так что у монаха было достаточно времени, чтобы предавать нас анафеме с помощью плевков и испорченной латыни. А я крикнул ему, чтобы он замолчал, что отец Инги построил эту церковь, а значит, учиненный нами беспорядок нельзя квалифицировать как смертный грех, да, ведь Инга, по праву наследницы, и я, учитывая мою любовь к ней, мы заслуживаем поблажек перед Богом!..

И потом мы вновь хохотали до слез, ранним вечером, грызя Knodel Schnitzel, в закусочной, возможно, оформленной Теодором. От этих глупых школярских выходок Инге полегчало, но когда она внезапно затихала, бормоча сквозь зубы «Лили Марлен», то смотрела на меня так, будто все еще не простила мне мою капитуляцию перед твоим палачом, па.

Затем настал черед моей исповеди. Дашь на дашь. Инга показала мне своего отца в его творениях, я представил ей твои клоунады, почесть, которую ты воздавал Бернду в течение всей жизни. В конце Инга просто наклонила голову, и в тот момент, когда я подумал, что она скорее похожа на брюнетку Гарбо, чем на блондинку Дитрих, и потянулся к ней, чтобы погладить по щеке, как всегда неловко, я задел ее сумку с ремнем через плечо, брошенную на краю стола, и оттуда выпало оружие, пистолет, который она положила рядом с тарелкой, как будто добавила еще один прибор для смерти. Как ты догадываешься, меня от этого бросило в пот, и я попросил ее немедленно убрать его!..

Я уже ничего не понимал про Ингу: сначала обольстительница, цитирующая Камю, затем антифашистка-passionaria, потом простая девчушка, очарованная американским солдатом и готовая продаться за то, чтобы получить должность журналиста на одном из каналов Радио США, а теперь что, с этим оружием?.. Она случайно не террористка из банды Баадер-Майнхоф?.. Инга не растерялась… Я угадал точно. Да, она из них. Из Kommando 15 июля, если уж совсем точно!.. Это в память о таких людях, как ты, папа, честных сопротивленцах, активно работала Инга. Потому что Германия сжульничала, потому что с помощью лицемерных Соединенных Штатов она ловко избежала расплаты, потому что она не наказана за абсолютное зло, в котором признала себя виновной. В 1951 году канцлер Аденауэр обязался «возместить материальные и моральные убытки за бесчеловечные преступления, совершенные во имя немецкого народа»! Невыполненное обещание! Итак, теперь Инга может мне признаться: РАФ, контакты с бывшими коммандос Петрой Шельм или Манфредом Грасхофом, планы побега из тюрьмы Энслинна, Баадера и Майнхоф, это ее способ сопротивления! Сопротивления Германии денег,которая пережила войну без ущерба, как богатые члены Конного клуба, включая отца и семью Инги, конечно же, да, даже церкви ее отца, не сотрут никакое преступление, способ борьбы против этой Германии роскоши,без памяти, без угрызений совести, этой сообщницы американского империализма, который истребляет северовьетнамский народ, как нацисты истребляли евреев во время Холокоста… Но народ, Адриан, Розелин, малыши, — они помнят об Освенциме и Дахау, не хотят больше стыдиться и знают, что Фракция Красной Армии обрушивается только на властей предержащих и на агентов империализма!..

Наверное, пока Инга все это мне объясняла, у меня был совершенно блаженный и офонаревший вид, потому что она прервала свою обвинительную речь, наклонилась над столом и — раз, поцелуй, как бабочка, в уголок губ!.. Я не должен беспокоиться… Чтобы освободить активистов, достигнуть своих целей, не быть больше козлом отпущения, выбранным для формирования мнения нации, требующего порядка и безопасности, РАФ должна изменить свои методы… Инга собиралась стать журналисткой, чтобы бороться пером и словом… Но, разумеется, начиная прямо с этой минуты, для меня было бы лучше больше не строить иллюзий и насколько возможно избегать ее: будущий высокопоставленный французский чиновник и немецкая террористка, это никуда не годится!.. К тому же прошлой ночью она виделась с Сэмми, после моего ухода из «Палетт», и согласилась выйти за него замуж… На этот раз Инга добивала меня по-предательски. Подачка неискреннего поцелуя, мне не о чем беспокоиться, я должен избегать ее, должен позволить ей выйти замуж за другого!.. Ну ее и занесло!.. Вот тогда я осознал, что, несмотря на жестокость этой женщины, двуличие на кончиках ресниц ее прекрасных глаз, я просто не представляю остаток своих дней без нее, что отныне лишь она одна имеет для меня значение. Но я не смог ей ничего сказать, только промычал что-то и сжал зубы.

Она отвезла меня домой. И снова забрала через час, чтобы успеть на ночной поезд: направление Мюнхен, Олимпийские игры! Сэмми проведет нас в деревню… Я был обессилен, подавлен, расплющен, как сигарета!..

Теодор ждал меня, чтобы угостить пивом, потому что у самой младшенькой, Брунгильды, резались зубы и она не давала ему спать. Мы спели «Время вишен». Фальшиво, разумеется. Я признался, что не умею играть на фисгармонике. И что влюблен в террористку РАФ, которая собирается выйти замуж, из профессиональных соображений, за американского негра с паршивыми галстуками. И что из-за этого я подыхаю. Но уезжаю с ней сегодня ночью в Мюнхен. Любовное терзание — это ведь тоже любовь, разве нет?.. Ach, ja, Теодор скривился. Он посоветовал мне не отвечать на ее звонок или сразу прочитать ей какое-нибудь стихотворение на немецком о любви, а потом жениться на ней. Хорошо. Понятно. Мне нужно будет порыться в поэтическом архиве моей памяти, Erlkonig, Kassandra или… Мы выпили еще по пиву и попытались исполнить «Гимн к Радости» на фисгармонике. Очень быстро нам стало ясно, что даже Лоенгрин играет лучше нас. Тогда мы забарабанили, как глухие, по клавиатуре, воя от смеха, опрокидывая кружку за кружкой. Я попытался спеть «Лили Марлен», с грехом пополам, но Теодор прервал меня: у Марлен Дитрих хватило смелости оставить Германию, поехать в США, во Францию, а потом вернуться лишь в 1969 году, чтобы спеть прежние песни, не дать ни о чем забыть, понимаешь?.. У нее не было фальшивых нот, и мы не должны… Ok, jawohl, Теодор, простите… А потом, с улицы, Инга коротко просигналила. Почему я вышел, почему не продолжил пьянствовать, учитывая, что был опустошен, выслан из жизни и будущих чувств Инги, почему я побежал к моей изменнице, пойди пойми!.. Теодор проводил меня до лягушки, узнал Fraulein Sonnenschein, сказал ей добрый вечер, а мне сделал рожу, типа, придется нелегко, в красавице есть изюминка, и, прежде чем лягушка умчала нас, он меня поцеловал, крепко, взволнованно, словно я уезжал на войну.

Это было в понедельник вечером. Инга выглядела шикарно: черные брюки и свитер, на котором вспыхивал золотом изящный медальон, большая сумка на ремне. В поезде я все же попробовал воплотить план Теодора, пытался читать стихи, но в голову лез только Аполлинер: «Все про любовь поет, измены да наветы, про бедный перстенек, про боль сердечных ран» [4], а строки, в которых говорилось про колесо мельницы и про желание умереть, никак не мог вспомнить… В результате Инга заснула на моем плече, а я всю ночь объяснялся ей в любви. Она ничего не услышала или сделала вид. Хотел бы я знать «Песнь партизанов», убаюкать ею мою возлюбленную, но нет…

На следующий день, во вторник 5 сентября, прямо на рассвете мы приехали в олимпийскую деревню. Сэмми, этот чертов преданный пес, проведет нас внутрь. У Инги будет возможность взять интервью у Марка Спитца, американского пловца израильского происхождения, и Гейды Розендхол, чемпионки по прыжкам в длину, уже награжденной серебряной медалью в пятиборье… А что я мог предложить?..

Сначала все шло прекрасно. Сэмми ждал нас. В своем безвкусном галстуке с Бетти Буп. И с пропуском в сектор прыжков, частично прикрывавшим галстук. Мы миновали контрольные пункты. Сэмми улыбался, рассказывая нам, как американские спортсмены, возвращавшиеся сегодня поздно ночью сильно навеселе, повстречали девятерых бразильцев, тоже загулявших, но таких незадачливых, что они умудрились потеряться: нагруженные спортивными сумками, пьяные лунатики, хохоча до упаду помогали друг другу перелезть через забор, соорудив из собственных тел «живую» лестницу… Сэмми закрыл на это глаза, как и в нашем случае: видишь, он снова рассмеялся, Олимпийские игры — это и впрямь всемирная дружба… Я позволил Инге отвести его на минутку в сторону, поговорить с ним. А по какому праву я мог бы им помешать: они были помолвлены, американский журналист и немецкая антиамериканская террористка… Когда они вернулись ко мне, я прекрасно заметил мимолетную жалость во взгляде Сэмми: ясное дело, Инга только что подтвердила, что да, она выходит за него замуж, о, my darling, и все в том же духе!.. А у него сердце рвется из груди, о нет, он не думал vae victis, горе побежденным, это было полусекундное соболезнование побежденному и basta cosi! Гуманный и такой вежливый, даже скорее смущенный тем, что Инга прижимается к нему, и они смотрятся так гармонично!.. Он сразу же нам объяснил, что в деревне мы пойдем по Конноле-штрассе, чтобы попасть в американский квартал и к Марку Спитцу… У нас было достаточно времени осмотреться: без пяти восемь, все еще спят… Там маленький двухэтажный домик — это для израильской команды, напротив — два больших здания ГДР, Германской Демократической Республики… Я же ничего не чувствовал, как под наркозом, я сходил с ума, я не мог представить Ингу рядом с человеком, который носит такие галстуки!.. И я прибег к самому позорному оружию: а будет ли Сэмми любить Ингу, если узнает, что она причастна к убийству четырех американцев во Франкфурте и Гейдельберге?.. Помню, что время остановилось на какую-то секунду… Сэмми не слышит меня, он поднимает руку, чтобы показать израильский домик, где на балконе второго этажа маячат чьи-то фигуры, почти в истерике я хватаю Сэмми за плечо и кричу, призналась ли Инга своему будущему мужу, что она носит с собой пистолет, что она состоит в РАФ, организации, убивающей американцев, и тут Инга вынимает этот самый пистолет, наводит его, туманно целясь в меня, точно как полицейские в одежде коммандос, появляющиеся откуда-то справа…