— С вами все хорошо? — спросил Барнард, поворачивая бледно-золотой бокал в широкой ладони.

— Немного устала, — слабо улыбнулась Диана, отдавая ему свой, почти нетронутый. — Я должна идти, но обещаю, что разузнаю все о матримониальных планах Элинор Уитмор самое позднее к воскресенью.

Её голос на последнем слове зазвучал отважно. Она протянула другу руку для поцелуя и начала аккуратно пробираться сквозь толпу, стараясь держаться ближе к пальме, расположенной в центре зала. Однако, наверное, все же долго колебалась, потому что как только она двинулась вперед, в дверях показались Шунмейкеры. Диана тихо ахнула и отодвинулась под дерево, чтобы зеленые листья скрыли её силуэт. Тем не менее, ей все было прекрасно видно. Пенелопа нарядилась в облако красной ткани, которое могло бы навести на мысль об одежде мясника, если бы не было сшито из дорогого муслина. Молодая миссис Шунмейкер дружеским жестом поприветствовала старшую, наряженную в не менее смелое платье мачеху Генри, которой было всего двадцать шесть лет. Затем Аделаида Уитмор перехватила Генри и его жену и отвела их достаточно далеко от Дианы, чтобы девушка могла выйти из своего укрытия. Она приподняла юбки и поспешила сквозь толпу к библиотеке, чтобы разбудить тетушку и взять их верхнюю одежду. На улице было морозно, а они находились в сорока кварталах от собственного, в какой-то степени вышедшего из моды дома. Холодок, вызванный, как хотелось бы верить Диане, просто онемением, образовался в её груди. Но ей все равно пришлось приложить все возможные усилия, чтобы не обернуться, покидая шумное общество.

Зимой общество особенно жаждет свежей крови. Так повелось с незапамятных времен и до сих пор не изменилось, а мисс Каролина Брод последней получила выгоду от этого закона природы. Её восхождение было стремительным, поскольку в ноябре об этой особе ещё никто и не слышал, а к концу декабря её имя уже мелькало во всех газетах как одной из подружек невесты миссис Пенелопы Шунмейкер. Мы узнали, что она живет в отеле «Новая Голландия» под целомудренным крылышком мистера Кэри Льюиса Лонгхорна, и, без сомнений, на неё стоит обратить внимание.

Из колонки светских новостей «Нью-Йорк Империал», четверг, 8 февраля 1900 года

Веселая фортепианная музыка с первого этажа ресторана «Шерриз», расположенного на пересечении Пятой авеню и Сорок пятой улицы, была слышна даже в дамской комнате и, возможно, являлась причиной происходящего там. Потому что женщины столпились в надушенной розовой водой комнате у зеркала, обрамленного металлическими завитками и закутанного в белую сетку, ниспадающую сверху словно пелена тумана. Зеркало было большим, но недостаточно для всех этих розовощеких красавиц, разодетых в шелка и кружева, наклоняющихся к нему поближе, чтобы подкрасить ресницы и надушить декольте. Они поужинали английскими фазанами с тепличной спаржей, и, дожидаясь подачи кофе, уже клевали носом. Теперь же дамы приготовились начать новую главу в истории этого вечера. Возможно, никто из собравшихся не предвкушал предстоящих событий больше, чем мисс Каролина Брод, которая стояла посреди комнаты, пощипывая веснушчатые щеки, чтобы они зарумянились. Она была одета в платье цвета бледного, но без сомнений узнаваемого, золота.

Платье было подарком Кэри Льюиса Лонгхорна, человека, которого газеты часто называли самым старым холостяком Нью-Йорка. Наряд подчеркивал стройность её талии, одновременно скрывая широкие костлявые плечи под облаком обшитого золотой тесьмой кружева, а выдающие неблагородное происхождение ключицы были надежно спрятаны под пятью нитями сияющего жемчуга. Темные волосы украшали жемчужины поменьше, а зеленоватые глаза сверкали под недавно выщипанными бровями. Жемчужины её лица — пухлые губы — покрывал слой блестящей красной помады. Любая из окружающих её женщин была бы потрясена, узнав, что когда-то Каролина прислуживала такой же девушке, какой сама выглядела сейчас, или что совсем недавно она носила неказистое имя Лина Броуд.

Этот весьма щепетильный факт её биографии был прекрасно известен мистеру Лонгхорну, о чем его юная подруга предпочитала не помнить. Сейчас это легко забылось, и Каролина, подобрав подол платья, из-под которого словно гребень волны вырвались края кружевных нижних юбок, отошла от зеркала, направляясь к главному обеденному залу. Она шла изящной походкой, так непохожей на тяжелую поступь, которой ходила лишь несколько месяцев назад, и этим летящим шагом прошла через бесчисленное множество маленьких тускло освещенных передних и вошла в центральный зал «Шерриз». Её силуэт находился в тени балкона, но самой Каролине открылся отличный вид на огромное помещение со всеми его колоннами и стойками, белыми скатертями и изысканными цветочными композициями, спешащими официантами и ухоженными дебютантками.

Лонгхорн сидел за большим столом в центре зала, где мерцающий свет, исходящий от главной люстры, сиял ярче всего. Ужиная в одиночестве, старик предпочитал крайние столики, но когда Каролина начала сопровождать его, то настояла на том, что пришло её время блистать, и Лонгхорн, посмеиваясь, согласился. Сегодня он надел свой обычный красный бархатный фрак, из-под которого виднелась старомодная рубашка с подвернутым воротником-стойкой, застегнутым под подбородком на бросающуюся в глаза пуговицу. Его волосы поседели, хотя их оставалось ещё довольно много, и, несмотря на опухший красный нос, выдававший в нем пьяницу, в лице Лонгхорна все ещё угадывались красивые черты, из-за которых в молодости он был столь завидным женихом.

За его плечом стоял неотлучно находящийся при нем лакей Роберт с их пальто в руках. Увидев это, Каролина ощутила легкое предвкушение, так как знала, что символизировали пальто. Пора уходить. Не то чтобы ей не нравились китайский фарфор, коктейли с шампанским или первоклассное обслуживание в любимом ресторане её попечителя. Каролина насладилась множеством блюд (возможно, съела слишком много, поняла она, заметив, что Роберт смотрит на неё, не сходя со своего места) и вниманием других гостей ресторана, которые в последнее время относились к ней с тем же любопытством, как и она когда-то к ним. Но весь этот вечер до сих пор лишь подводил её ко второй его части, а именно: к поездке с Лонгхорном на бал у Лиланда Бушара, который теперь занял принадлежавшее ранее Уиллу Келлеру место в её мыслях и сердце.

Уилл был первой любовью Каролины, но они дружили с малолетства, и теперь все это казалось лишь детским увлечением. В любом случае, Уилл теперь мертв, а остальные — как бы ужасно это не звучало — продолжают жить, чтобы узнать ещё много нового и чудесного. Ведь неужели в мире есть имя красивее, чем «Лиланд Бушар»? Оно звучало так, словно создано из богатства и очарования, и скорее всего, именно так и было. Каролина встретила Лиланда на балу в канун Рождества, и он раз за разом приглашал её потанцевать. Прикосновения его рук к талии и запястью не были ни вежливыми, ни распутными. Он крепко обнимал её, пока они обсуждали различные темы. До или после того вечера Каролина никогда не чувствовала себя так легко и прелестно, и с тех пор частенько воскрешала рождественский бал в памяти, кладя голову на подушку перед сном. Но хотя она делала все, чтобы снова оказаться рядом с Лиландом, это никак не получалось устроить. Точнее, она видела его: один раз из окна кареты Лонгхорна, когда Лиланд спешил по улице (тогда её сердце забилось при мысли о том, что он может обернуться как раз в нужную секунду), а второй раз со спины на балу, где ей так отчаянно хотелось подойти к нему, но он её не заметил. Сегодняшним вечером он принимал гостей, и Каролина выглядела так ослепительно, что он не сможет не пригласить её на танец. Её подруга Пенелопа обещала заново представить их друг другу, если Лиланд этого не сделает — и тогда он поведет Каролину в вальсе, которым она навсегда завоюет его сердце.

Именно с этой упоительной мыслью она вошла в главный зал «Шерриз», готовая к вечеру, который положит начало множеству захватывающих, по её мнению, событий. Она собиралась пересечь комнату, подойти к Лонгхорну и пойти вместе с ним к главному входу без разговоров, но задержалась из-за легкого прикосновения пальцев к спине. Она развернулась вполоборота, равнодушно улыбаясь уголками губ, но когда узнала человека, прикоснувшегося к ней, все приятные мысли улетучились.