Дэвид часто сидел с его преподобием, беседуя о приходских делах. С нами он тоже беседовал, и вскоре мы как бы забыли, почему у нас появился новый человек: он стал словно Членом семьи. Викарий старался нас приободрить и давал нам понять, что благодарен за то, что мы приняли его в свой круг; из прислуги все его любили, и прихожане тоже; и так оно все шло, и казалось, что так будет всегда.

Пришло Рождество — для нас печальное Рождество. Миссис Йоу готовила угощение на кухне — потому что прислуга рассчитывает на праздник, говорила она, и она была уверена, что так хочет и его преподобие. Дэвид с этим согласился, и она стала готовить пироги и пудинги, как делала каждый год.

Я помогла Дэвиду принести остролист к празднику; и когда он его обрезал, я сказала:

— А зачем мы это делаем? У нас ведь совсем не праздничное настроение.

Он грустно посмотрел на меня и ответил:

— Всегда лучше надеяться.

— Да? Даже когда мы все равно знаем, что конец близок, — и знаем, какой это конец?

— Мы живем надеждой, — сказал он мне.

Тут я с ним согласилась. Я внимательно посмотрела на него.

— А вы на что надеетесь? — спросила я.

Он помолчал немного, потом сказал:

— Наверно, как и каждый — иметь домашний очаг, свою семью.

— И вы рассчитываете, что ваши надежды сбудутся?

Он подвинулся ко мне поближе и ответил:

— Если я получу приход.

— А до тех пор?

— У меня на руках больная мать. Я обязан о ней подумать.

— А сейчас она где?

— Сейчас за ней присматривает племянница; она живет у нас дома, пока я не вернусь.

Он укололся об остролист и стал сосать палец, а вид V него был смущенный; я заметила, что он покраснел.

Он чувствовал себя неловко. Видимо, думал о том, что когда умрет его преподобие, ему вполне могут предложить этот приход.

В канун Рождества к нам пришли с рождественскими гимнами, и под окном у его преподобия тихо пропели «новое Рождество».

На кухонном столе миссис Йоу готовила рождественский букет — она скрепила два деревянных обруча и украсила их утесником и хвоей. Потом она повесила этот букет за окном комнаты больного, чтобы сделать вид, что мы празднуем Рождество, несмотря на печаль в доме.

Дэвид провел службы так, что все остались довольны, и я слышала, как миссис Йоу сказала Белтору, что если беды все равно не избежать, то уж лучше пусть будет т! как есть.

Ким приехал на Двенадцатую ночь. С тех пор я всегда не любила Двенадцатую ночь, часто оправдываясь перед собой — это потому, что приходит время снимать все рождественские украшения, и праздник кончается — до будущего года.

Я увидела как Ким подъехал к дому на гнедой кобыле — он всегда на ней ездил, — и подумала, как он красиво и мужественно выглядит — не вредным, как Джонни, и не святым, как Джастин, а именно так, как должен выглядеть мужчина.

Я знала зачем он приехал, потому что Ким обещал заехать попрощаться. По мере того, как приближалось время отъезда, он все грустнел.

Я вышла встретить его, потому что думала, что и со мной ему не хотелось расставаться.

— Я увидела, что вы подъезжаете.

Подошел Белтер и взял у него повод, а Ким пошел к входной двери. Мне хотелось задержать его, чтобы он поговорил со мной наедине, прежде чем пройти в гостиную, где, я знала, сидят Меллиора и мисс Келлоу.

— Когда вы едете? — спросила я, стараясь не выдать голосом, как мне отчаянно грустно.

— Завтра.

— По-моему, вам ни капельки не хочется ехать.

— Ну, капельку хочется, — сказал он. — А все остальной противится тому, чтобы покинуть дом.

— Зачем же тогда уезжать?

— Милая Керенса, все уже готово к отъезду.

— Не понимаю, почему нельзя все отменить.

— Увы, — ответил он, — я понимаю.

— Ким, — сказала я с жаром, но если вы не хотите…

— Но я же хочу поехать за море и разбогатеть.

— Для чего?

Чтобы вернуться богатым и знатным.

— Зачем?

— Ну, чтобы обосноваться, жениться и завести семью.

Он говорил почти то же самое, что Дэвид Киллигрю.

Может быть, все этого хотят.

— Значит, так и будет, Ким, — сказала я серьезно.

Он засмеялся и, наклонившись ко мне, легко поцеловал меня в лоб. Я почувствовала себя безмерно счастливой, и тут же мне сделалось отчаянно грустно.

— Вы так похожи на прорицательницу, — сказал он мне, как бы извиняясь за свой поцелуй. А потом весело добавил: — Я думаю, вы вроде ведьмы… ну, из приятных, конечно. — Минуту мы стояли, улыбаясь друг другу, а потом он сказал: — Такой резкий ветер — это уж слишком… даже для ведьмы.

Он взял меня под руку, и мы вместе вошли в дом.

В гостиной ждали Меллиора и мисс Келлоу, и, как только мы вошли, мисс Келлоу позвонила, чтобы несли чай.

Ким в основном говорил об Австралии, а он, похоже, много о ней знал. Он говорил с энтузиазмом, и мне было приятно его слушать, я как бы видела перед собой все то, что он описывал: гавань со всеми ее изгибами и песчаными пляжами, окаймленными деревьями; невиданные птицы с блестящими перьями; влажная жара, в которой чувствуешь себя как в бане; там сейчас зима, как он нам объяснил. Он рассказывал и о тех местах, куда сам направлялся; как там дешева земля — и рабочие руки. У меня сжалось сердце при воспоминании о той ночи, когда мой брат лежал в капкане и этот человек отнес его туда, где ему не грозила опасность. Если бы не Ким, мой брат тоже мог бы стать «дешевой рабочей силой» за полмира отсюда.

Ах, Ким, подумала я, вот бы мне поехать с тобой!

Впрочем, едва ли я этого хотела. Моим желанием было жить в аббатстве Сент-Ларнстон как леди. А ехать в какое-то отдаленное поселение в чужой и мало освоенной стране, даже с Кимом?..

У меня появилась сумасбродная мечта, чтобы Ким остался, чтобы он, а не Сент-Ларнстоны, был владельцем аббатства. Я хотела жить в аббатстве вместе с Кимом.

Керенса задумалась. Ким смотрел на меня лукаво. Может быть, нежно, подумала я.

— Я представляла себе то, о чем вы рассказывали. Вы так красочно все описывали.

— Подождите, вот я вернусь.

— И что тогда?

— Мне будет о чем вам порассказать.

Он пожал нам руки на прощанье, а потом поцеловал сначала Меллиору, потом меня.

— Я вернусь, — сказал он. — Вот увидите.

И еще долго после его отъезда я вспоминала эти слова.

Нельзя сказать, что я подслушала какой-то конкретный разговор; но время от времени до меня доходили намеки, из которых я поняла, о чем думают окружающие.

Никто не сомневался, что его преподобие умирает. Иногда он выглядел чуть получше, но настоящего выздоровления не было, и мы замечали, что с каждой неделей силы его покидают.

Я все время думала о том, что будет с нами, когда он умрет; ведь понятно, что так, как сейчас, оставаться не могло — это временный компромисс.

Первый намек я уловила, когда миссис Йоу говорила о Дэвиде Киллигрю. Она воспринимала его как нового хозяина; она считала — и не она одна, так думали многие, — что когда умрет его преподобие, приход получит Дэвид. Он станет приходским священником. А Меллиора? Что ж, Меллиора — дочь священника, так что логично предположить, что из нее выйдет хорошая жена священника.

Им это казалось разумным и правильным, а потому они считали, что это неизбежно. Меллиора и Дэвид. Они уже подружились. Меллиора была ему благодарна, а уж Дэвиду она и подавно должна нравиться. А если они правы, то что будет со мной?

Я не покину Меллиору. Дэвид был ко мне дружески расположен. Я останусь в доме и буду что-нибудь делать. В каком качестве? Горничной Меллиоры? Она никогда не обращалась со мной как с горничной. Я была для нее желанной сестрой, которую звали так же, как ту, что она потеряла в детстве.

Через несколько недель после отъезда Кима я повстречалась с Джонни Сент-Ларнстоном недалеко от фирмы Пенгастеров. Я ходила к бабушке, относила ей корзинку с едой и шла в задумчивости: хотя она очень оживленно рассказывала мне о том дне, когда была в доме ветеринара, куда ее пригласили на Рождество, она вроде бы похудела и глаза у нее стали какие-то тусклые. А еще я заметила, что она по-прежнему часто кашляет.