– Ты смотри, какую складную речь подготовить успел! Стало быть, понимал, где проштрафился, да? Проблем я, конечно, не жду, потому и разговариваю с тобой как с человеком, а не раком ставлю. Только с твоим самовольством вопрос остаётся открытым. Рация у тебя была? Сообщить мог?

– Рация к доту не достаёт, решения принимать в любом случае приходилось на месте.

– А когда только в лес вышли – что же, нельзя было сообщить?

– Да чем это наш выход от обычного патруля отличался?! Примерно в то же время, только в конкретном направлении и с конкретной целью.

Пахом, было, вдохнул воздуха и расширил глаза, чтобы заявить что-то уничтожительное, но потом спохватился, восстановил на лице выражение расслабленной доброжелательности и спокойно ответил:

– Хорошо, понимаю. Только в следующий раз любой целенаправленный выход и любая внештатная ситуация в обязательном порядке согласуются со мной, лады?

– Конечно, Пахом Иванович. Обязательно.

Затем он угостил меня чаем с печеньем, и мы ещё какое-то время вполне спокойно и на равных обсуждали хозяйственные вопросы размещения верхнеуральцев в Краснинском. Конечно, вопрос пропитания не стоял и вчетверть так остро, как он был заявлен. Все понимали: вооруженные организованные чужаки здорово нервируют сельчан и такая ситуация грозит обернуться чем-то нехорошим. Я пообещал чаще мелькать на улицах в компании Томми или кого-то из его ребят, это должно было помочь разрядить обстановку. Однако, обещание покинуть посёлок в заявленный срок, должно было выполниться в любом случае. В наше время люди очень болезненно реагируют на невыполненные обещания, могут и топором сгоряча махнуть.

Мира уже чувствовала себя немного лучше, так что можно было ожидать, что послезавтра она полностью оклемается, так что трёхдневный срок пребывания Томми у нас в гостях выдерживался. Таким образом, разговор вырулил на вполне оптимистичное направление, и, завершив его, мы с Пахомом попрощались рукопожатием. Это можно было считать наилучшим знаком, ибо пахомское рукопожатие было явлением редким и в решении серьезных вопросов считалось гарантом спокойствия и выполнения всего оговоренного на высшем уровне и в кратчайшие сроки.

Только выйдя на улицу, и пошарив языком по зубам в поисках застрявших там сладких крошек, я избавился от наваждения благостности и вернулся к реальным мыслям. Конечно, Пахом нервничал. Даже если не обращать внимания на то, как он пытался разыгрывать непринуждённость и потерпел в этом деле фиаско. Самое главное – имея одну серьезную претензию ко мне, он предъявил её в комплекте с двумя другими, совершенно несостоятельными. Казалось бы, зачем, если и так можно было устроить мне разнос по первое число и выдавить пачку клятвенных обещаний сделать что угодно для того, чтобы загладить свое упущение.

Но нет. Он так нервничал, что не сообразил должным образом и прижал меня совершенно по-детски, попытавшись пристыдить сразу за всё и вызвать у меня ощущение тотальной неправоты. Однако, делал это мягко, по-отечески, стараясь не взвинчивать меня. Вот это было в высшей степени странно, так как раньше такой обходительности я от него никогда не видел, зато разносов с рычанием и брызганьем слюны – сколько угодно, пальцев не хватит пересчитать. Вот эта разница ощущалась очень остро. Так быстро и круто люди могут изменять своё поведение, только ощущая страх.

Ведь действительно, наши с ним гладкие отношения держались исключительно на том, что я никогда не качал права, занимаясь только военным делом и только в пределах обеспечения безопасности поселка. Никогда не спорил – благо, и Пахом в наши боевые дела старался вмешиваться по минимуму. То есть, я состоял у него в верных подчинённых, причём таких, которым это нравится и потому ожидать от них неприятностей не приходится. Сказать, что мне нравилось, значило бы чудовищно преувеличить, но к вопросам власти и организации у меня с детства было стойкое отвращение, не нравилась сама идея обращения с группой людей как с единой однородной массой, из которой нужно было лепить то, что нужно по состоянию на данный момент. В армейских вопросах – совсем другое дело. Когда ты единственный прошёл подготовку, то и на командование смотришь иначе: забиваешь куда-то поглубже весь свой мандраж и с холодной головой претворяешь в жизнь то, что знаешь о ведении боевых действий. Конечно, психологически очень тяжело, когда кто-то из твоих бойцов погибает. Даже не знаю, можно ли к этому вообще привыкнуть, вчера ночью вообще не знаю, что бы со мной было, если бы сам не под шоком находился.

Так я и сторонился происходящего в посёлке, полагая, что настоящая жизнь – это с автоматом в руках и по лесам да полям, что может быть более достойным. Мол, пускай они там все живут, как живётся, а наше дело зверьё гонять. А вот о том, как именно они распоряжаются добываемым в боях относительным спокойствием, я старался не думать. Как и о том, почему до сих пор нет жены, при том, что у нас на троих мужиков по пять женщин приходится. Отдалился от всего, спрятался под камуфляжем, стало быть. А жизнь меж тем идёт, и далеко не всегда в лесах под Краснинским. Как и в нём самом… Томми, Томми – что ж в тебе такого особенного, что самые простые слова прям до сердца доносишь, а? Ведь верно говорил, здесь лишь безысходность и ожидание непонятно чего, с наибольшей вероятностью грозящего явиться полным кирдыком – быстрым либо же медленным, в зависимости от обстоятельств.

Неужели я это раньше не видел? Видел. И понимал. Но где-то там, на задворках сознания, куда сам все эти мысли и задвинул с глаз долой, в ожидании чего-то. Понятия не имею, чего именно я ждал. Но, кажется, наконец, дождался.

Погружённый в размышления, я шагал вперёд просто для того, чтобы задавать шагами такт мыслям, но нисколько не удивился, поняв, куда меня принесли ноги. Я стоял аккурат перед баней, где вчера состоялся короткий, но такой важный разговор. С самым праздным видом возле стены на лавочке, улыбаясь заходящему мартовскому солнышку, сидел Томми. Он очень убедительно таращил глаза в свою электронную книжку, любезно делая вид, что находится здесь случайно и не замечает меня, пока я не подошёл вплотную и не заслонил ему солнце. Тогда Томми поднял голову и улыбнулся:

– Добрый день! Тоже пришёл на солнышке погреться?

– Привет. Вроде того. А ты чего здесь, лавочка особенно понравилась?

– Ой, в той избе, где вы меня вписали, такая сырость стоит, жуть просто. Подумал, что если ты меня захочешь найти, то мимо этого места не пройдёшь. Угадал?

– Угадал, – ответил я и сел рядом, – я подумал о том, что ты говорил вчера.

– Хорошо. И что ты думаешь на этот счёт?

– Хочу знать, в чём состоит твой план на ближайшее время.

– Планы можно раскрывать только союзникам, Феликс. Ты же понимаешь…

– Конечно, понимаю. Так что рассказывай, давай, как ты там новый мир строить предлагаешь, мне тоже интересно.

Томми улыбнулся ещё шире и протянул вперёд свою раскрытую ладонь, сопроводив это действие вопросительным изгибом брови. Я тут же схватил её и крепкое рукопожатие качнулось в золотистых лучах заходящего солнца.

Как Томми говорил и раньше, в данный момент его план предполагал полное вытеснение любых недружественных сил с территории, на которой он в данный момент укрепился – пятака около сотни километров диаметром с центром в Верхнеуральске. По большому счёту, этот этап уже был близок к завершению, и дальше план вступал во вторую стадию – расширению сферы влияния и уверенному захвату подъездов к Челябинску, в котором даже после стольких лет разграбления ещё можно было найти много всего полезного. Организовав хороший прямой коридор, можно было наладить регулярный методичный вывоз из города всего необходимого, начиная от пищевых концентратов и заканчивая тяжёлой строительной техникой для укрепления основного лагеря в Верхнеуральске. Идея укрепиться в самом Челябинске не приходила в голову даже последнему психу: в одно мгновение лишившийся своих жителей, город превратился в гиблое место, где глоток воды или случайный порез легко мог обернуться, например, заражением какой-нибудь из болячек, разносимых повсюду крысами. Серия аварий на крупных промышленных объектах, застой в водопроводных и канализационных трубах, постепенный выход из строя всех систем, поддерживавших инфраструктуру. Из места комфортной жизни город превратился в опасную зону для недолгих рейдов.