Чем-то неуловимо похожи между собой Горлов и Абрикосов. Только исход их драмы разный.

О «Частной жизни» мне частенько задавали вопрос: «Скажите, пожалуйста, как понять последнюю сцену, когда Абрикосова вызывают к министру, и он начинает судорожно одеваться, потом делает это все медленнее и медленнее, и наконец, замерев полуодетым, как бы задается немым вопросом: что же дальше? Пойдет он снова работать или нет?» И я всегда отвечал: «Не знаю, как он поступит, но в любом случае это будет другой человек. Человек, переживший трагическую перестройку своего внутреннего мира».

По этому же поводу я однажды получил примечательную записку: «Уважаемый товарищ Ульянов! Не тешьте себя иллюзией. Если Абрикосов пойдет работать, он должен будет подчиниться миру, в котором будет жить». Трезвая, резкая, но реальная записка. Тот, кто ее написал, вероятно, пережил и ощутил подобное. Да, очень трудно из-под пресса, формирующего человека-вин- тика, выскочить не винтиком. Но, наверное, легче тому, кто уже понял, что он и сам по себе что-то значит. Не потому, допустим, что он служит в министерстве, а потому, что он человек и «ничто человеческое ему не чуждо». Такому уже никогда не быть допен- сионным Абрикосовым.

И тут мне очень хочется сравнить Горлова и Абрикосова.

Вот танцует Горлов цыганочку, и танец — свидетельство того, что во времена молодые это был лихой, удалой человек, смело и безоглядно воевавший, умевший познавать жизнь во всей красе и со всеми ее крайностями.

А вот момент, когда Абрикосов уходит со своего поста. Он начинает разбирать сейф: одно надо оставить, другое, то, что принадлежит лично ему, можно забрать с собой. И вдруг средй вещей мелькает маленький бюст Сталина, ордена — и через эгиде- тали, которые замечательно точно продумал режиссер, сразу представляешь, в какую эпоху проходила жизнь Абрикосова, каким влиянием она подвергалась. Но также видно, что это была честная жизнь, безоглядно отданная работе, как жизнь Горлова была неразрывна с военной службой.

Возможно, самой интересной темой для искусства является процесс человеческого становления, как у Абрикосова, или падения, как у Горлова. На этих кривых можно выстроить и характерность, и образ и создать атмосферу, в которой жил человек, привнести ощущение каких-то давнишних завязей его натуры. Это показалось мне очень важным и нужным. А застывшие формы любого характера для актера как горькая оскомина!

Мне довольно часто доставались роли общественных лидеров и руководителей разного ранга. И когда в Театре Вахтангова приступили к постановке спектакля по пьесе Андрея Вейцлера и Александра Мишарина «День-деньской», мне также была поручена главная роль директора завода Игоря Петровича Друяно- ва. Перед началом работы я, естественно, прочел пьесу и… ужасно расстроился.

Пьеса была из разряда производственных. Но не в этом беда. Производственные пьесы порой поднимали интересные вопросы«· решали значительные нравственные проблемы. Возьмем для примера «Премию», Александра Гельмана, по которой было поставлено много спектаклей и даже снят фильм с Евгением Леоновым в главной роли, или «Сталеваров» Геннадия Бокарева.

В советское время такие сюжеты не были чем-то особенным, и они нередко затрагивали важные проблемы, когда на первый план выдвигался именно человек, его личность, образ, тип, а на втором плане разворачивалась некая производственная коллизия. И человек был действительно интересен в этих специфических ситуациях. Каков он в соприкосновении с техникой, с трудовым коллективом, со временем, с обществом. Как он себя ведет, что он решает, в чем он ошибается, в чем он прав. Во многих пьесах бывало, к сожалению, и так, что не увидать человека за варкой стали, возделыванием полей, изготовлением машин. Тог- ДЗ смотреть на все остальное было в высшей степени скучно.

Что-то в этом роде представляла собой пьеса «День-деньской». В ней целых три часа надо было ковать котлы, а характеры персона- жей написаны невнятно. Фамилии у них есть, имена есть, даже ка- кая-то биография имеется, но нет вещественности, нет «тела».

Посему я стал думать, как же сделать своего героя Друянова более ши менее вразумительным и интересным. Если следовать сюжету, ничего не получится. Сюжет ясен как день. За реконструкцию производства снимают директора с работы. Ну, про это были сотни фильмов и спектаклей. И тогда я стал вспоминать интересных, своеобразных, своеобычных людей, с которыми сталкивала меня моя актерская кочевая судьба.

В том числе вспомнился председатель колхоза, который рассказывал о том, как он боролся с пьянством. В его хозяйстве один из работников страшно пил, и ничего с ним нельзя было поделать- Наконец решился председатель на такой ход. Однажды ночыр они с парторгом колхоза пришли к этому выпивохе с ружьями и сказали: «Есть постановление правления колхоза о том, чтобы тебя расстрелять за пьянство». Мужик, жена его, дети стали плакать, а пришедшие изображали неподкупных судей и твердили, несмотря ни на что: «Пойдем в рощу, мы тебя расстреляем». Мужик просил пощады, валялся в ногах, и тогда они «смилостивились»: «Ладно, на этот раз прощаем». «И что ты думаешь, — сказал мне председатель колхоза, — бросил он пить».

Эту историю я рассказал на одном из совещаний в Министерстве культуры, и драматург Михаил Ворфоломеев потом поделился со мной, что, прибежав домой после совещания, молил только об одном: лишь бы никто не перехватил такой сочный сюжет. И в течение двух недель он сочинил одноактную пьесу, в центре которой событие, рассказанное моим знакомым. Она с большим успехом шла по российским самодеятельным театрам.

И еще один председатель пришел мне на ум. Во времена оные, когда всюду сажали кукурузу, с него, естественно, требовали того же. А дело происходило в Мордовии, кукуруза там испокон не росла. Председатель все не сажал, а от него все требовали, и тогда он наконец разбил грядку перед правлением колхоза, за что, как за насмешку, получил строгий выговор с предупреждением и чуть из партии не вылетел. Но потом кукурузная кампания кончилась, и все обошлось.

Еще другие случаи вспоминались и оказавшиеся в центре их люди — смелые, необычные. По их примеру придумался следующий характер.

В пьесе «День-деньской» написано так: вошел человек средних лет, в легком заграничном костюме, с привычными командными нотками в голосе. То есть пришел герой и начал руководить. Сразу понятно, что он обязательно победит. Герои же у нас побеждают. И тут же всем становится скучно, потому что загодя ясно, чем дело кончится. А худшего наказания для зрителя, чем знание спектакля на пять ходов раньше автора и раньше актеров, придумать невозможно. Театр всегда должен быть умнее, хитрее, занимательнее, чем может представить себе зритель, должен его опережать, ставить перед задачами нравственными, или сюжетными, или эмоциональными. Без этого театр не существует. Конечно, зритель может быстро понять идею, но он не должен моментально разгадать фабулу. Иначе интереса к спектаклю не жди. Иначе стопроцентный провал. И зачем тогда выслушивать беспрерывные разговоры о реконструкции какого-то производства, о замене старых котлов на новые?

Исходя из этих соображений, я решил рискнуть — сыграть нечто совершенно противоположное тому, что написано в пьесе.

И вот на сцене появляется какой-то седой гражданин в замызганном костюмишке, сутуловатый, с шаркающей походкой, со скрипучим и удивительно неприятным голосом, покручивающий в руках цепочку из скрепок. Какой-то такой, понимаете, нахохлившейся, старой и драной птицей выглядит этот человек. И тягуче, занудливо начинает приставать к окружающим.

Я рассчитывал на то, что зритель будет шокирован. Это и произошло. Зрительный зал поначалу ошарашен, он не понимает, кто пришел. Хватаются за программки. Там написано: директор завода, так он и рекомендуется. Директор завода? Да разве такие директора бывают? Зритель пытается разобраться, в чем тут дело — то ли в нездоровье актера, то ли в чем-то другом. И зритель с интересом начинает вытягивать шею по направлению к сцене, а не откидывается на спинку кресла, поглядывая на часы и рассчитывая время до конца спектакля.