— А музыку я очень люблю, хотя и не знаю как следует, не понимаю, наверно…

Он поднялся, пожал мне плечо (рука у него цепкая и сильная) и сказал мечтательно:

— Куда бы я сходил сейчас, это на Саяны, а потом вниз по Китою к Ангаре. Вы ловили когда-нибудь хариусов?

— Нет, — сказал я, — не ловил.

— А я ловил. Впрочем, это не так интересно, как об этом говорят и пишут, леща ловить интереснее… Ну, счастливого вам завтра пути! Мне очень досадно, что вас пришлось ущемлять в чем-то, что немножко где-то не ужились мы… Очень досадно, честное слово!

И он пошел к своей террасе, нагнув голову и загребая ботинками траву. В окошке погас большой свет, и тускло горел ночничок, как керосиновая лампа. Померкшие березы надо мной остывали на ветру, шипели, и было холодно мне сидеть на скамейке. Меня бил озноб. Я ничего не мог понять, не мог представить себе Глеба: какой же он, этот молчаливый человек? Кому мне верить: Юльке или ему? А если ему? Значит, Юлька выдумала его? Выдумала, чтобы легче было с Вовкой, с этим пижоном, который расстреливал молодых дроздов и ел потом клубнику с молоком. Действительно, мерзко стрелять певчих птиц. Но, черт побери, она-то какова!

Это, конечно, легко придумать себе неврастеника, с которым трудно и нудно жить, и, придумав, оправдать себя.

Я никак не мог успокоить дрожь и даже потом, в кровати, накрывшись одеялом, дрожал болезненно и ноги поджимал к подбородку, но холодные, как льдышки, ступни не согревались долго, хотя и прошла моя дрожь. Я притаился в тепле и глубоко задумался.

Утром было ветрено, и березовые листья, отражая белое небо, казались железными, блестящими… Ночью шел дождь.

Я собрал свои вещи, навьючился с трудом, запер замок на двери и, помня наказ хозяйки, понес ключ соседям.

Дома была одна Юлька. Она только что сняла бигуди, и рыжие волосы ее лежали лоснящимися, тугими валиками на голове, и я увидел вдруг, какая маленькая у нее и низколобая головка.

Она покраснела, увидев меня, напрягла ноздри, задышала гневно и, отвернувшись, сказала презрительно: «Положите на стол». Она поняла меня сразу: она тоже знала об уговоре с хозяйкой, которая просила меня отдать ключ от комнаты соседям.

Она стояла ко мне спиной, постукивая по столу гребенкой.

— Скоро вы там?! — спросила она, не оборачиваясь.

А я собрался с силами, поборол в себе труса, жалость свою заглушил и, зная, что поступаю жестоко, не представляя себе, как она примет это, но понимая, что она заслужила эту боль и стыд, сказал ей хрипло:

— Вы, Юля, вчера ошиблись. Я ничего не знал, ничего не видел и не догадывался ни о чем… Вы мне сами обо всем сказали и сами же оскорбили меня… Гнусно все это.

Она повернулась ко мне и засмеялась.

— Вы вьючное животное! — сказала она. — Вы что-то там несете, какой вы там бред несете… Вы сегодня плохо спали?

Она была бледная, и казалось, еле держится на ногах. Впрочем, быть может, мне только казалось так. Мне стало жалко ее, и я вышел из комнаты на террасу… На террасе всюду стояли цветы, в каждой баночке — из-под консервов, железной или стеклянной — стояли букетики и букеты полевых цветов… Множество цветов. Я чувствовал себя скверно…

Потом я увидел Маринку. Она лежала в коляске, укрытая теплым одеялом, и смотрела дымчатыми глазами в белое небо и в мерцающую листву.

— Маринка, — сказал я ей жалобно. — Ну, прощай, Маринка! Агу! Вот я и уезжаю… Прощай! Агу, Маринка!

Но она смотрела на меня отчужденно и равнодушно, как на березу, которая росла над ней. Прошел всего месяц, Маринка немовала. Она только прислушивалась, стараясь понять непонятный ей мир, и на этот раз мне показалось, что поняла… Может быть, она поняла, что у меня заболело горло от тоски, что я вот-вот готов расплакаться, разреветься… Она посмотрела на меня своими дымными глазами, и губы у нее сморщились в горестном всхлипе…

— Поплачь, Маринка, — сказал я ей. — Поплачь… И прощай. — Я качнул ее коляску, подмигнул ей и сказал дрожащим на этот раз голосом:

— Агу, Маринка, да здравствует жизнь!

Я каждый день на протяжении месяца говорил ей так, и она узнавала меня, смотрела внимательно, вспоминая…

А сегодня заплакала. Она, наверно, не узнала моего голоса…

На майские праздники Саша Деревянкин приехал в деревню к бабушке и впервые увидел там своего двоюродного брата, которого звали Генкой.

Братишке было три года, одевали его в плюшевое пальто с протертыми локтями, а голову повязывали белым платком. Глаза его были водянисты и бледны, как старенькое пальто, и лицо на утреннем холодочке тоже было неярким. Но от худосочного этого парнишки не было Саше покоя.

— А дедушку в песок закопали, — говорил он, шепелявя, с удивлением и тайным озорством. — В желтый.

— А тебе жалко? — спрашивал Саша.

— Жалко, — бойко отвечал малыш и смеялся, поблескивая мокрым ртом и глазенками.

Начинался теплый голубой день. Начинался май, а Саше впервые приходилось в праздничное утро стоять возле бабушкиного дома, глядеть на шустрого братишку и знать, что в Москве в этот час играют оркестры, идут демонстранты, а на площади, возле метро, колышутся гроздья голубых, зеленых и красных шаров, пищат «уйди-уйди» и прыгают мячики на резинках.

Мать проплакала весь вчерашний вечер, опухла от слез, оплакивая сразу два горя, две беды — смерть отца и свою беду, которая была ей, может быть, горше, чем смерть старика. Саша весь вечер сидел насупившись и тоже боялся расплакаться, потому что, конечно, и деда жалко, которого он не помнил совсем, но не так уж и жалко его было, как маму…

Все ее спрашивали — и старая мать, и брат дядя Петя: как же это ушел-то Василий? Жил-жил восемь лет и ушел… Другую, что ль, заимел?

— Ну, как-как?! — говорила мама в слезах и с улыбкой. — Поругались по пустяку, а он напихал в чемодан вещицы, хлопнул дверью и ушел…

— Как в кино, — говорил дядя Петя хмуро и успокаивал свою младшую сестру, о красоте ее вспоминал, о молодости, о сложной жизни. — Не так уж и страшна твоя беда, сестричка, как тебе кажется. Сашка уже большой у тебя, сама ты умница, красота твоя в самом, что называется, соку… А Васька твой — очкарик. Мне даже обидно было. Честно! Когда ты замуж шла за такого хиляка. Да я ж его одним пальцем, как гниду, задавлю! За твою слезу…

А мама от слов этих плакала еще пуще, потому что обидно ей было слышать такие слова о человеке, с которым прожила восемь лет, — обидно, конечно.

А у Саши дрожал подбородок, мутилось в глазах. Он побаивался этого белозубого губастого дядю Петю, не умеющего разговаривать нормально, как все люди, и кричащего на весь дом.

«Отец бы тоже, конечно, — думал он, — мог бы трахнуть дяде Пете… за такие слова… Он бы, конечно, не стерпел таких слов, будь он хорошим человеком…»

Жизнь ему казалась ужасной после дядькиных слов, после всего, что случилось, и порой ему вдруг хотелось крепко-крепко уснуть, а потом проснуться и опять увидеть все по-прежнему, чтобы папа собирался на работу, чистил ботинки, читал газету, целовал на прощание маму и его, а вечером спрашивал про отметки, про школу… Но это теперь только снилось ему иногда, а просыпаясь, он с тревогой понимал, что ничего не изменилось в его новой жизни и что нет теперь отца.

— Ты не целуй меня, — сказал он однажды матери. — Не целуй! Я не люблю тебя, потому что ты не могла уж…

— Что не могла? — спросила мать, бледнея. — Что я не могла? Ну, договаривай, паршивец!

И он в отчаянии выкрикнул:

— Папу уговорить!

Она его сильно ударила по щеке, а он думал потом, когда мать не разговаривала с ним и ходила с заплаканными глазами, что так ему и надо было за такие слова, что мама еще пожалела его, ударив всего один раз.

Они помирились, конечно. Мама сказала, что он ничего-ничего не понимает в жизни.