— Которых поубивало. Тут бой был, — сказал дядя Петя, махнув рукой в сторону леса. — Тут весь лес в окопах, вся опушка была в колючей проволоке. А ты помнишь, — спросил он у сестры, — как мать на огороде мину нашла?

— Нет, — сказала мама. — Я слышала, рассказывали, а помнить — нет, не помню.

— Сковородка, говорит. А потом эту сковородку наши саперы рванули вон на том поле… Ахнула так, что от нашего дома щепок бы не осталось. Это ей повезло. Могла бы подорваться очень даже просто.

— А наших много здесь убило? — спросил Саша.

— На станции видел братскую могилу? — спросил дядя Петя. — Вот все они там и лежат. Триста с чем-то человек.

— Видел, — сказал Саша в задумчивости.

— Около нашей-то деревни не очень много полегло… Но тоже… Их всех туда отвезли и похоронили, потому что там был основной бой, сражение там было.

Саше вдруг стало страшно стоять на этих буграх, возле заросших ям, в которых когда-то немцы хоронили своих офицеров. Он стал смотреть на дома, а они, казалось, тоже задумчиво смотрели на липы, на бугры, на него своими белыми окнами, резными наличниками, подняв как будто деревянные свои брови.

— А их потом построили? — спросил он тихо.

— Потом. Дедушка твой с фронта вернулся и первым начал строить, а за ним и другие вернулись. А к кому мужья не вернулись — ушли… Вот, сестричка, горе было так горе! Что твое горе! Одна маята. Ты вот погляди вокруг. Красиво все: лесочек, яблоньки вокруг деревни, скворцы поют — красота! А лесочек наш весь изрыт окопами, землянками… Стоим мы над ямами, в которых фашисты лежали. Покрасивее выбрали место, под липами, гады! Вот до чего злость у наших дошла! Выкопали. Побросали всех вместе с лошадьми вон туда, к горелому болоту… чтоб им там ни дна ни покрышки! А вон, видишь, поле озимое? Там тоже трупы лежали. А яблоньки видишь? Это яблоньки тех, мужья которых домой не вернулись и избы свои спаленные не отстроили. Одичали яблоньки-то… Вот и считай, сколько здесь горя земля в своей памяти хранит. Теперь вот сравни свое горе с горем людей — может быть, легче станет.

Саша с удивлением смотрел на дядю Петю и чувствовал, как зябкие мурашки дрожью леденят ему шею и спину. А мама сказала задумчиво:

— То, Петя, война была, Что ты сравниваешь. Тогда у всех было горе, а тут у меня одной… Да и вот… у Сашки…

Саша взглянул на нее, увидел заплывшие слезой глаза, но по лицу понял, что мама удержится от слез и не расплачется. Он взял ее руку и сказал:

— А ведь ты обещала обратно на пароходе. Помнишь?

Она прикусила губу и ответила:

— Тогда надо ехать сегодня. Вот дядя Петя говорит, что пароход проходит в девять вечера.

У Саши от счастья сперло дыхание, он дернул мать за руку и сказал:

— Конечно, надо сегодня! У нас еще целый день впереди! Дядя Петь! Скажите ей, что надо на пароходе! Дядя Петь, это ведь здорово — на пароходе! Ну скажите ей, дядя Петь! Пожалуйста.

Тот улыбнулся смущенно и сказал совсем не то, что хотел услышать Саша:

— Целые сутки терять, чего ж тут хорошего?..

— Ну, дядя Петя, — сказал Саша с укором, — неужели и вы не понимаете? Нам с мамой ведь надо проехаться на пароходе! Неужели не понимаете? Правда ведь, мам, нам надо с тобой проехаться на пароходе?.. На большущем таком пароходе, целый день ехать, ехать… Вот увидишь, как будет хорошо! Вот увидишь!

— Ну ладно, Сашенька, ладно, — сказала мать. — Впереди еще целый день. Ладно, сыночек… — И она спросила у брата: — Там ведь не продают заранее билеты?

Тот сказал, что не наступило еще время и билеты, конечно, будут, а продают их заранее, примерно за час до парохода. Но, дескать, зря они придумали себе такой путь, пожили бы еще денечек у них, а потом спокойно на поезде вернулись бы домой.

Но Саша и слышать о поезде не хотел.

День тянулся очень медленно. Было жарко. В лесу пересохшие прошлогодние листья шуршали под ногами, а на кладбище около дедовой могилы, которая огромным, захламленным бумажными цветами песчаным холмом светлела среди других могил, сильно пахло разогретыми соснами, и все кладбище казалось рыжим от опавшей хвои.

И когда все умолкли, глядя на дедову могилу, Саша услышал в тишине, как ползали в высохшей хвое леса рыжие муравьи, и было похоже, что из голубого неба падали мелкие капли дождя.

— Ну, ладно, — сказала мама и поправила еловый венок на кресте.

И тогда тоже тихо посыпались, как капли, пересохшие иглы с венка на землю.

А когда шли обратно по лесу, мама, смеясь, рассказывала брату о своих сослуживцах, которые и на этот май звали ее в свою компанию, уговаривали никуда не уезжать, а повеселиться на вечеринке. И Саше было непонятно, почему это мама так весело и громко смеялась, рассказывая. Ничего смешного он не видел в том, что ее звали к себе люди, с которыми она работала.

А дядя Петя шел, свесив голову на грудь, и улыбался. Он загребал своими тапками листья и был похож на уставшую лошадь. А на шее его видны были бугры позвонков.

— У тебя еще все впереди, — сказал он сестре.

По небу катили крутые белые облака, и все было как летом, только деревья стояли еще голые и лес казался прозрачным: далеко было видно в этом лесу. Березки стояли, как на театральной сцене, бело-розовые, с шоколадными блестящими веточками, забрызганными как будто зеленой краской, а дубы казались гнилыми корягами среди этой зеленой прозрачности. Под ногами шумно шуршали пыльные, пересохшие, глинистые их листья. И всюду пели птицы.

— Все еще впереди, — так же задумчиво повторил дядя Петя и вдруг спросил: — А не оставить ли тебе Сашку у нас?

Мама подумала и ответила:

— Тут и без него хлопот полон рот. А он сейчас в том возрасте, когда за ним глаз да глаз…

— Ну, а мать-то! — сказал дядя Петя. — Она еще шустрая!

— Он у нас в лагерь едет, — сказала мама.

Саша стал опасливо прислушиваться к их разговору, но дядя Петя больше не говорил о нем.

День этот был очень долгим. Долго обедали. Все, даже бабушка, выпили «с праздничком» водки, размешав ее с медом; повеселели, вспоминали без грусти деда, его ульи, которые дядя Петя уже выставил в огороде под яблоньками, говорили о будущем и о медоносных пчелах.

А Саша смотрел на взрослых и понимал, что они просто забылись, устав от бед, и притворялись теперь такими веселыми и беззаботными. Ему тоже хотелось быть веселым, но ни мама, ни дядя Петя, ни его жена — никто, кроме бабушки и Генки, не обращал на него внимания, как будто не принимал всерьез, считая таким же несмышленышем, как и младший его братишка. Но сам-то он понимал, как ошибались они: сам-то он все понимал и так же, как все, тревожился за мать, жалел ее даже в эти минуты, когда она весела была и беспечна, будто ничего-то не случилось в ее жизни. Даже сильнее еще жалел ее именно в эти минуты, наблюдая молчаливо за ней, потому что знал, что потом, когда она опять останется одна, рухнет на нее ее горе.

«Эх, папка, папка! — думал он с отчаянием. — Как же это ты? Разве так поступают настоящие друзья? Так поступают только слабые люди, у которых нет силы воли… Чего ж ты, папка, тогда говорил мне, что надо воспитывать силу воли?! Чего ж ты говорил, а сам?.. А сам не мог уж остаться с нами! А мне без тебя очень трудно, потому что все считают меня совсем еще маленьким. Так не поступают настоящие мужчины…»

Он думал так, но никто и представить не мог, что он так думал, и это обижало его, как будто ему не доверяли.

А он думал, что если они с мамой сегодня поплывут домой на пароходе, то это будет совсем хорошо, это будет очень интересно и приятно и в то же время полезно для мамы, которая обязательно отвлечется от своих дум и, может быть, приехав в Москву, будет легко улыбаться, как она давно уже не улыбалась, потому что пароход — это так интересно, и такой долгий путь, и так много всяких радостей в пути, так много незнакомого и неизвестного, что она обязательно научится легко улыбаться.