Он очень верил в пароход, который медленно отчалит от дебаркадера, выйдет на середину реки и плавно поплывет по розовой воде… Они с мамой будут стоять на палубе и смотреть, как бурлит вода за кормой и как растекаются волны.

За день он успел уже привыкнуть к мечте о поездке на пароходе и теперь боялся напомнить матери об этом, боялся услышать отказ и расплакаться.

Удивительно долго тянулся этот день!

А когда стало вечереть, мама спросила?

— Ну что, сынок, будем делать? Что-то у меня голова болит…

— Как что? — сказал Саша. — Надо идти на пристань.

Она улыбнулась и сказала:

— Я уж забыла совсем про пароход.

— Ну, вот и хорошо, — сказал Саша. — Теперь вот вспомнила и давай быстренько соберемся и пойдем на пристань. А то ведь можно опоздать! Это тебе не метро! Опоздаем, а потом жди его целые сутки — не дождешься! Генк, — спросил он ликующим голоском у брата, который бездумно смотрел на него, — а сколько в метре килограммов?

Генка грустно улыбнулся и неожиданно тихо ответил:

— Тыща…

И Саше вдруг стало жалко Генку, который, наверно, тоже все, как и он, понимал и теперь вот тоже понял, что гости уезжают на пароходе, а он останется и никуда еще очень долго не поедет.

— Ты, Генка, все это нарочно путаешь? — спросил Саша по-дружески. — Ты ведь это для того, чтобы всем смешно было, да?

Генка кивнул головой и стал задумчив, словно к чему-то прислушивался. А потом сказал:

— Не знаю…

Глаза его стали темные, как дождевые тучки. Белесые, прозрачные брови супились над его глазами, в которых не отражалось больше небо, и губы были плотно сжаты.

Он увидел бабушку и плаксиво сказал:

— Ба, за ушки…

А бабушка ответила ему нараспев:

— И как же это не стыдно тебе такому большому на ручки проситься! Ай-яй-яй! Ишь, чего захотел! За ушки! А братана-то кто пойдет провожать? Братан-то уезжает.

— За ушки, — просился Генка, не отвыкнув от давней своей привычки забираться к отцу ли, к матери ли на руки и ухватиться за ухо. Те его и научили проситься на руки таким странным образом.

— Ну, ба! — уже вопил Генка. — За ушки!

— Вот озорник какой! До каких же это пор ты к бабушке на ручки проситься будешь?.. Отстань!

— За ушки!..

А Саша смеялся над Генкиной этой просьбой, и было ему хорошо. Хотелось наброситься коршуном на пестрых кур, прыгать хотелось, как прыгал утром Генка, с терраски, кинуть хотелось камушком в белое облачко, которое освободило опять скрывшееся за ним солнце. После тени опять все засветилось ярко на земле, как на мокрой сводной картинке. Саша в радости своей представил пароход, который огромным и неуклюжим домом прижмется скоро к пристани, и себя, входящего на дрожащий его борт.

— Эх, ты! — крикнул он Генке со смехом. — А я думал, ты уже взрослый!

А Генка смотрел на него с бабушкиных рук, как на дорогую игрушку, и насупленно молчал.

Так они и расстались с ним у последней избы деревни, за которой дорожка, прогретая солнцем, легко побежала вниз, как ручей, к лесу, а в лесу, переплетенная сосновыми корнями, пропала как будто совсем, потерялась, и тысячи таких же дорожек, мягких и бесшумных, растеклись по горячему лесу, огибая старые сосны, ныряя в желтый песок и сухую белую траву, которая росла тут, наверное, зимою и летом, над опавшими шишками и рыжей хвоей… Было сумрачно и душно в этом сосновом горячем лесу. И чудилось, будто лес никогда не кончится, тот самый лес, через который наши во время войны шли к реке, минуя деревню, и который был весь изрыт землянками и окопами на опушке, — старый и тихий лес, в котором жили, наверное, теперь одни только рыжие муравьи, как и там, на дедушкином кладбище.

Дядя Петя проводил до большой дороги, распрощался, обещал приехать когда-нибудь в гости и, к себе приглашая, взъерошил волосы на Сашиной голове, спросил:

— Ну, а в метре-то сколько сантиметров?

— Сто, — сказал Саша смущенно.

— Верно, а в километре — метров?

— Тыща! — как Генка, крикнул Саша.

— Тоже верно, мать честная! Беда прямо с ними… Ну, так это… прямо по дороге и ступайте… Никуда не сворачивая…

— Я помню, — сказала мама.

— Пройдете Лыдкино, тут же рядом Коркино будет, а там, внизу, и пристань… По лесу-то больше не идти.

— А я ведь, Петя, леса-то никогда не боялась, — сказала опять мама, грустно разглядывая брата, словно бы жалея его, такого большого, губастого и доброго.

И пошли они дальше одни. А дядя Петя постоял немножко на бугорке, а потом громко закричал вслед:

— Будет надо чего — пиши!

А мама помахала ему еще раз на прощание и заторопилась.

Саша еле поспевал. Ему казалось, когда он смотрел ей в спину, что она потому так торопилась, чтобы он не увидел ее слез. Но он-то знал, что она шла и тихо плакала, и не старался догнать ее. Он знал, что, когда они сядут на пароход, мама посмотрит вокруг, увидит широкую реку, плывущие берега, и деревни, и города, увидит, как все красиво вокруг, забудется и улыбнется. И Саша чувствовал себя рядом с ней так, будто в целом мире один он в силах был успокоить ее, вернуть ей радость, объяснить ей, как маленькой, что совсем не обязательно нужно плакать, если даже очень трудно стало жить. Лишь бы она поверила, только бы выслушала всерьез, как взрослого человека. Ей ведь еще никто не говорил о том, что совсем не обязательно надо плакать. Можно ведь не плакать, а улыбаться… Ведь это очень просто — думать о белом пароходе и улыбаться.

Но он ошибся. Мама на этот раз не плакала.

На пустом, пропахшем масляной краской дебаркадере она подошла к окошечку кассы и осторожно постучала пальцем. Никто не откликнулся на ее стук. Она опять постучала, на этот раз погромче. И опять никто не открыл глухого белого оконца.

— Наверно, еще не время, — сказала она, рассеянно оглядывая всякие расписания, висевшие рядом с кассой в застекленных рамках.

А Саша прочитал на спасательном круге: «ДЕБАРКАДЕР № 14».

Река была тихая и казалась теплой, как летом. Под смоленым бортом дебаркадера в мутной, просвеченной глубине плавали прозрачные рыбки, посверкивая вдруг чешуей на солнце. А дальше от борта на большущей уже, наверное, глубине тянулось по течению радужное пятно, переливаясь на солнце малиновым, синим и зеленым. И только по этому пятну можно было понять, куда текла река.

Пахло от воды снегом. На берегах лежал высоко над водой просушенный солнцем и ветром мусор, который подняла река в половодье.

Где-то за крутым берегом остались деревня, людские голоса, петушиные крики и собачий лай. А здесь, возле реки, пустынно пахло снегом и масляной краской, наглухо было закрыто оконце кассы, за бортом плавали рыбы…

Саша с тревогой поглядывал на мать, следя за ее рассеянным взглядом, и вдруг усомнился, что к этому дебаркадеру, на котором они стояли, приплывет сегодня и вообще когда-нибудь огромный пароход, загудит, и с шумом причалит, и заберет их с собой… Слишком уж тихо было вокруг и безлюдно.

— Мам, — сказал он осторожно, — а может быть, есть другая пристань? Может быть, мы ошиблись?

— Подожди, — сказала она, — не мешай! Я никак не могу понять это дурацкое расписание.

— А может быть, сбегать в деревню и спросить?

— Подожди, Саша. Тут какая-то путаница. Тут написано, что… сегодня… то есть по нечетным… пароходы не останавливаются. Только по четным… Значит, вчера и завтра.

Саша перевел дыхание и спросил:

— Как — вчера и завтра?

— Вчера был пароход и завтра будет, а сегодня не будет. Вот видишь, завтра четное, а сегодня нечетное.

— А может быть, есть другая какая-нибудь пристань? Ты ведь не знаешь! Ты ведь давно здесь жила и все забыла… А может быть, есть тут другая пристань, к которой каждый день они причаливают… Ты ведь не знаешь! А говоришь!

— Конечно, можно спросить, — сказала мама в задумчивости. — Может быть, тут старое какое-нибудь расписание. Петя ведь говорил…

— Да! Дядя Петя ведь говорил!