— Ну присядь ко мне на краюшек кровати.

А она, словно собака, словно хорошо выдрессированная и послушная собака, подошла и остановилась у изголовья, спросив спокойно и насмешливо:

— Ну? И что дальше?

Она произнесла эти слова тихо и как будто насмешливо, понимая по-своему нежданного гостя и зная, конечно, что может случиться дальше.

— Дай мне твою руку, — сказал Сахаров и в темноте нашел ее безвольную, тяжелую руку.

А Варя спросила:

— И что дальше?

— А что дальше? — спросил у нее Сахаров. — Присядь. Я тебе просто поглажу руку. Почему у тебя такая горячая?

Варя послушно села на краешек, продавив матрас и перину тяжестью тела.

— Потому что, — сказала она насмешливо, — сердце холодное.

А он, не совсем соображая, что происходит, оглушенный ее близостью, стал гладить ее руку, и в голове его бухал странный вопрос: «А что дальше?», на который он не в силах был ответить.

Он не испугался. Он просто не ожидал ничего подобного и, застигнутый врасплох женщиной, о которой, собственно, он и не думал всерьез, которая не нужна ему была теперь, перед отъездом домой, никак не мог прийти в себя, никак не мог решиться на что-то, да и не знал, нужно ли на что-то решаться. Ради чего? Ради нее? Этого еще не хватало!

А Варя терпеливо и молча сидела возле, принимая безропотно тихую его ласку, нежное поглаживание руки, словно прислушивалась в потемках к этой ласке, впитывая ее всем своим существом. И казалось, готова была так сидеть до утра.

А Сахаров (странное состояние!) вдруг понял себя очень жестоким и, продолжая тихо поглаживать руку, которая лежала у него на груди, искал в себе силы переломить себя и пойти навстречу этой решившейся на все женщине.

«А ради чего? — думал он в странном волнении. — Ради чего? Неужели… Бог ты мой! Рассказать кому-нибудь — засмеют. Черт побери!»

— Что же дальше? — спросил он у нее хрипло.

— А мне ничего не надо, — сказала Варя. — Мне и так хорошо.

Она сказала это очень спокойно, и он сам вдруг подумал, что, может быть, ей и действительно ничего больше не надо. Может быть, ей только и надо почувствовать такую вот добрую ласку в эту апрельскую ночь, которая холодным и нежным светом затопила мир за окошком теплого дома, где он лежал на широченной кровати и рядом с ним сидела затаившаяся женщина, пришедшая к нему из этой ночи и ждущая чего-то от него. Или ничего не ждущая? Или ему это все только кажется? Мерещится?

— А почему ничего не надо? — спросил он, слыша свой странный вопрос и ужасаясь своей глупости.

Она в ответ пожала плечами и тихонечко похлопала его пальцами по груди.

Тогда он, повинуясь чему-то сверхъестественному и могущественному, потянулся к ней, неловко обнял ее за круглые и сильные плечи (непривычные женские плечи!) и поцеловал в губы, слыша ее дыхание и непривычный тоже запах этого дыхания… И вся она, как будто спящая, потяжелевшая во сне, неподатливая, вся она была непривычна и не вызывала в нем ни страсти, ни желания — ничего. Но уже отпустив тормоза, он поцеловал опять эту окаменевшую женщину, которая ни слова не сказала ему, которая никак не ответила ему на его поцелуи… и которая, как он вдруг понял, сидела рядом с ним и плакала. Он это понял, когда, положив руку на ее колено, опять хотел поцеловать ее, но вдруг увидел слезинку на ее лице, яркую и колкую.

Она тоже поняла, что он увидел ее слезы, и торопливо поднялась, точно проснулась вдруг.

— Не надо, — сказала она с великой просьбой в голосе.

А он смотрел на нее в каком-то тихом восторге и закивал согласно головой.

— Конечно, — сказал он. — Конечно, не надо. Я просто хотел погладить тебе руку. Просто погладить, и все…

А она, не уходя, все так же стояла напротив кровати, на которой он сидел, и опять попросила, чуть не плача:

— Я не хочу. Не надо.

— Да разве, — прошептал он и осекся. Он не понимал ее. — Нет, нет… Все! Ничего плохого не случилось, — сказал он виновато. — Разве плохо, если один человек обласкает и поцелует другого? Разве плохо? Ну скажи! Ты разве обиделась на меня? Ну ответь, пожалуйста! Что же ты молчишь?

Варя успокоилась, хлюпнула носом и как-то вдруг жестко и резко сказала:

— Я и не думала обижаться. С чего это вы взяли. Просто слабость бабья. — И пошла к двери. Она шла медленно, но он не окликнул ее, и уже потом, не в силах унять колотящегося сердца и потного жара, услышал за стенкой громкий всхлип и рыдание женщины.

Первое, что он хотел сделать, — пойти и успокоить… пойти… и… пойти к этой сумасшедшей, истосковавшейся женщине. Но потом благоразумие взяло верх.

Силы словно бы оставили его, и он, притаившись, слушал редкие всхлипы плачущей женщины за стеной.

В комнате было слишком жарко. Но подняться с кровати и открыть форточку он не решился: мало ли что могла подумать Варя.

Лежа в горячей кровати и глядя в лунную синь за окном, он знал, что пройдет много дней, а может быть, лет, а он никогда не забудет этой апрельской ночи и, может быть, будет потом жалеть, что так и не решился на что-то главное в эту ночь, ушел от этого главного…

«А почему главного? — спрашивал он у самого себя, — может быть, главное как раз в том и состоит, чтобы уйти от этого «главного»? Все может быть…»

Но, размышляя так, он знал, что все равно наступят когда-то минуты, и он пожалеет, вспомнив про эту ночь, про редкий этот случай, про тоскующую женщину и ее слезы…

Теперь же он лежал, слушал приглушенные всхлипы за стеной и, обессиленный, не мог пошевелить даже пальцем, словно какая-то болезнь, какая-то необратимая и коварная болезнь сковала его на жаркой и душной кровати.

Было очень тихо. Так тихо, что он слышал, как крепилась в слезах Варя, смиряя рыдания. И чем дольше он вслушивался в этот тоскующий плач, тем слабее становился и безвольнее.

«Все хорошо, — успокаивал он себя. — Я поступил совершенно правильно. И пусть поревет. Я не виноват. В конце концов я не мог поступить иначе, хотя бы из-за Кости… Я проклинал бы тот миг и всю эту ночь, весь этот апрель, всю эту охоту и все на свете, случись что-то у меня с Варей… Все хорошо. Я совершенно прав».

Он успокоился, размышляя так, да и Варя тоже утихла, и больше уже не слышались ее всхлипы.

Он лежал с закрытыми глазами и, думая о хозяине этого дома, о муже этой женщины, вспоминал сердитую улыбку Кости Дробышева, как кто-то сказал тогда, в прошлый раз, о его улыбке: «Ценная улыбка…» Это было очень точно, потому что Костя действительно редко улыбался, дарил человеку свою улыбку, словно зная ей цену. В первый тот приезд Сахаров долго рассматривал плохонькую «ижевку», стоящую в углу, а потом спросил Дробышева, не его ли это ружье, а Костя хмуро сказал, что с таким ружьем постыдился бы из дома выйти и что ружье это браконьерское, которое он отобрал вчера у одного «удальца», убившего глухарку.

Теперь, вспоминая про давний тот случай, Сахаров с удивлением подумал, сколько силы нужно иметь человеку, чтобы отобрать у браконьера ружье. Подойти и отобрать ружье! Костя бил сильным человеком!

«Ах, Костя, Костя, — подумал он со вздохом. — И как тебя угораздило выйти на фарватер!»

И Сахаров, зная, что долго еще не уснет, представлял себе катастрофу, которая случилась прошлой осенью.

У парня был фонарик со сменными цветными стеклами, и он моргал капитану красным огоньком…

Вот уж, наверное, никак не думал Костя Дробышев, что погибнет молодой этот парень, а не старики; вот уж, наверное, и в мыслях не держал парня, когда хрястнула лодка, и они все попадали в воду…

«Да ведь навигационные сигналы, — рассказывал Иван, — не те совсем, что, допустим, в городе. На воде красный сигнал все равно что зеленый на земле. А он, конечно, не знал об этом. Да и капитан, как видно, не заметил сигнала. Вот и случилось… А уж Коська тут тоже, конечно, растерялся. Может, не сообразил, да и повернул лодку не в ту сторону. Герой! На таран пошел… А то, может, и парень тот сам был виноват. Капитан молодой, видит — красный бакен впереди мигает. Что делать? Доворачивать надо. Ну и довернул. Ночь-то была темная, осенью дело».