С тех пор как Саймон столь грубо отверг ее на вечеринке у Селлерса, Чарли патологически боялась любых оскорблений и часто бывала беспричинно обидчивой или агрессивной. У нее хватало ума замечать это за собой, но ничего поделать она не могла. С того кошмарного дня прошел уже год, а Чарли никак не забывала. Ни до, ни после никто не ранил ее самолюбие так глубоко, как Саймон в тот злополучный вечер. Самое ужасное: Чарли знала, что Саймон тоже страдает и чувствует себя виноватым. А поскольку в его поступке не было ни тайного умысла, ни враждебности, Чарли от этого еще больнее. Она по-прежнему уважала Саймона, но если дело не в нем, значит, что-то не так с ней самой.

Она вновь и вновь прокручивала в памяти ту сцену. Поначалу Саймон явно завелся. «Похоже, у нас с тобой не просто шашни, – шептал он ей по дороге в пустую комнату, – а начало долгого романа». Нет, в тот момент он ее хотел. Без дураков. Чарли прекрасно отдавала себе отчет, в какую минуту настроение Саймона изменилось, причем круто: он скинул Чарли с себя, так что она грохнулась на пол, и бросился вон из комнаты, словно спасаясь от чумы. Наверное, он даже не заметил и не вспомнил потом, что впопыхах оставил дверь нараспашку. Пока Чарли суматошно подбирала одежду с пола, в дверном проеме мелькнуло несколько знакомых лиц, в том числе жены Селлерса Стэйси.

Чарли никому ничего не рассказала – даже сестре. Ей и самой-то мучительно вспоминать детали. Но самым худшим в той катастрофе (Чарли казалось это самым точным определением) была ее непоправимость. Это уже случилось и останется навсегда. Ничего не исправить, как бы Чарли ни старалась. За прошедший год она меняла мужчин в постели примерно раз в месяц. Никто не убегал, но было ясно, что все ее потуги бесполезны. Чарли казалась себе отвергнутой, но при этом доступной дешевкой. Однако в основе ее тактики лежала навязчивая мысль: в следующий раз все будет иначе. Следующий мужик сотрет Саймона у нее из памяти.

«Угораздило же меня влюбиться в самого неподходящего», – подумала Чарли. Впрочем, не сказать, чтобы у нее был выбор. Саймон не похож ни на кого из ее бывших. Чарли не могла врать самой себе, делая вид, что он – обычный, один из многих. Ну кто еще стал бы тосковать по временам, когда за принадлежность к католической церкви сжигали на костре?

Едва Саймон признался в этом, Чарли решила, что он морочит ей голову, и спросила:

– Хочешь, чтобы тебя сожгли?

– Нет, конечно, но в ту эпоху вера что-то да значила. Она могла быть опасной. Мысли и идеи должны иметь силу – вот и все, чего бы мне хотелось. Нужно, чтобы люди боялись и шли на смерть за убеждения. Но сейчас никого ничего не волнует.

В тот момент Чарли подмывало сказать, как сильно волнует ее он сам.

– После смерти Лоры все стало проще, – прервала молчание Вивьен.

Чарли очнулась от грез.

– Понимаете, я говорю не «лучше», а «проще». Феликс переехал к нам, это была моя мечта. И мне плевать, если я кажусь вам бессердечной. Хотя…

– Что?

– Через некоторое время после гибели Лоры я вдруг поняла, что ни разу не спросила ее напрямую, зачемона так упорно изолировала от меня Феликса. Теперь мне этого уже никогда не узнать. Бояться, что я его обижу, она не могла, ведь я в Феликсе души не чаю.

Вивьен, нахмурившись разглядывала собственные руки. Губы шевельнулись, будто она пыталась удержаться от каких-то слов. Но они все же вырвались.

– Каждый божий день я жалею, что не спросила ее. Понимаете, это странно, но в каком-то смысле потерю врага так же трудно пережить, как и потерю близкого. Больше не на кого обратить те сильные чувства, что ты питал к утраченному врагу. Тебя словно бы… обманули, можно и так сказать.

– Наверное, мой вопрос покажется вам неуместным, – осторожно начала Чарли, – но есть одна версия, и не исключено, что она окажется продуктивной…

– Да?

В глазах Дэвида Фэнкорта впервые с начала разговора блеснула надежда.

– Элис говорила детективу Уотерхаусу о вашем отце. Я знаю, что вы не общаетесь, но…

– Что-о? – По лицу Дэвида пробежало отвращение. – Она говорила об этом с ним?!

Губы Вивьен вытянулись в тонкую черту: она явно злилась.

– Какое ей дело до Ричарда?

– Не знаю. А вы что думаете?

– Ничего. Она со мной об этом не беседовала.

В голосе Вивьен прорезалась досада. «Этой женщине, – подумала Чарли, – очень не нравится, когда что-нибудь ускользает от ее внимания».

– Вы не знаете, как связаться с Ричардом Фэнкортом?

– Простите, нет. Я вспоминаю его без особой нежности и сейчас не хотела бы это обсуждать.

Чарли кивнула. Гордой женщине вроде Вивьен неприятны напоминания о жизненных неудачах. Чарли к большинству своих бывших любовников относилась так же. Например, сержант Дэйв Бидман из бригады по преступлениям против детства успокаивал ее, когда разорвался презерватив: «Не волнуйся, я знаю, где можно сделать аборт. Небось не впервой». А до него был бухгалтер Кевин Макки, которому, как он сам выразился, «целоваться не в кайф».

Чарли не доверяла людям, что водили дружбу со своими бывшими. Это ненормально и даже гнусно – довольствоваться чуть теплым, разбавленным подобием былой любви или страсти, хранить выброшенные прибоем обломки романа или брака и называть это дружбой. Саймон – другое дело. К Саймону это не относится. «Он мой никогдашний, – с горечью усмехнулась Чарли, – и его гораздо труднее забыть».

Незадавшиеся союзы отравляют будущее, точно выбросы радиации. Чарли вдруг вспомнила об одном обстоятельстве, что могло прямо или косвенно объяснить причину исчезновения Элис.

– Почему вы расстались с Лорой Крайер? – спросила она Дэвида Фэнкорта.

– Он с самого начала называл ее Ухти-Пухти. Это не просто прозвище, она былаи есть Ухти-Пухти. Но этого ребенка он так не зовет. Он знает, что это не Флоренс. И ночью, когда он ее кормил, я подслушала, как он говорил о себе «я». Если бы он обращался к Флоренс, то сказал бы «папа».

Надо говорить медленнее, если буду тараторить как умалишенная, он не поверит. Но я так долго ждала этой возможности, что не в силах сдержаться.

Мы с Саймоном сидим в «Чомперсе». Слушая мою скороговорку, он робко поглядывает на меня через стол. Явно нервничает. Водит пальцем по узору деревянных волокон на столешнице. Здесь очень шумно: музыка, гомон, смех отовсюду, но в перерывах я слышу только молчание Саймона. У него чистые, аккуратно причесанные волосы. Черные брюки и джинсовая рубашка с виду новые, но плохо сочетаются между собой и с коричневыми туфлями. Непонятно, что не так с этим ансамблем, но первое, что я подумала, когда он вошел: Дэвид скорее умрет, чем напялит на себя такое. Этот дурной вкус в одежде умиляет и даже как-то обнадеживает.

– Боюсь, это ничего не доказывает, – говорит Саймон после долгой паузы.

Он словно бы извиняется.

– Родители часто зовут детей не одним, а несколькими прозвищами, к тому же прозвища могут меняться со временем. То, что ваш муж сказал о себе «я», тоже вполне нормально. Даже если обычно он называет себя «папа».

– Не знаю, как вас еще убедить. У меня не хватает слов.

Я грустно умолкаю. Саймон не на моей стороне. На него нельзя положиться. Может, рассказать ему, что я пережила утром, после долгой, бессонной, мучительной ночи? Мне пришлось вымаливать у Дэвида свою одежду, чтобы сходить в туалет. В конце концов он отпер шкаф и выдал мне кургузое, страшненькое зеленое платье, что я не носила уже сто лет.

– Не надо было так распускаться во время беременности, – ухмыльнулся он.

Мне ужасно хотелось в туалет. Спорить было некогда, и я кое-как натянула на себя тесное платье. Мочевой пузырь мог подвести в любой момент, и Дэвид это понимал.

Смеясь над моей беспомощностью, он сказал:

– Хорошо, что ты не сама рожала. Твои бы мышцы не справились.

Наконец он отступил и дал мне выйти из комнаты. Я бросилась в ванную и едва успела добежать.