— Моя улыбка не освещает мое лицо. Она кривовата, — сообщила я ему.

— Она не кривовата.

— Точно.

— Мара, нет, ты не улыбаешься мне, потому что всегда кажешься испуганной, стараясь побыстрее от меня сбежать. Но я видел, как ты улыбаешься Дереку и Латаньи своей настоящей улыбкой. Я мирюсь с твоей улыбкой, несмотря на то, что ты напряжена, но когда ты научишься расслабляться в моем присутствии, твоя улыбка будет именно, черт побери, такой. Просто чертовски фантастичной.

Я специально не смотрела на него, пялясь в лобовое стекло, пытаясь найти объяснение этому безумию.

— Ты пытаешься быть вежливым со мной, — прошептала я.

— Да, я хороший парень, — согласился он. — Но я не очень-то вежлив. Я говорю то, что думаю. А теперь я хотел бы узнать, почему каждый раз, когда я делаю тебе комплимент, ты начинаешь опровергать мои слова, наговаривая на себя всякое дерьмо.

— Я не наговариваю, — возразила я.

— Я же сказал тебе, что у тебя хороший музыкальный вкус, а ты тут же решила, что меня раздражает твоя музыка, которая слишком громко звучит. Какая связь, между тем, если тебе говорят, что у тебя хороший вкус в музыке, и тем, что твоя музыка слишком громко играет?

Мне ничего не оставалось сделать, как согласиться с ним, потому что со стороны это выглядело полным абсурдом.

— Гм… — пробормотала я.

— То же самое и с твоим смехом. Я говорю, что мне нравится твой смех, ты тут же воспринимаешь мои слова, будто ты слишком громко смеешься.

Лучше бы он ничего не говорил.

— Хватит уже, — выпалила я и пожалела, что не успела зажать рот руками, потому что прозвучало это глупо.

Мне нужно было тогда на лестнице каким-то образом отвертеться от него, может наступить ему на ногу и убежать. Почему я этого не сделала, теперь вот сижу рядом в его внедорожнике? Мне не стоило соглашаться поехать с ним.

— Ага, — пробормотал он, — держу пари, что для тебя это важно.

Я резко повернула к нему голову.

— Что это значит?

Он не ответил. Вместо этого спросил:

— Почему ты продинамила меня в воскресенье?

Ой-ой.

— Я не динамила.

Он снова взглянул на меня, и я почувствовала, как его гнев, который уже сошел на нет, снова завибрировал в салоне машины.

Потом перевел глаза на дорогу, сказав:

— Мара, мы договорились. Пицца в семь тридцать вечера.

Я тоже посмотрела на дорогу и сказала:

— На самом деле, я не хочу об этом говорить.

— Да, держу пари, не хочешь.

— Мне нужно сосредоточиться на своих дальнейших шагах с Билли и Билле и на том, что собираюсь сказать своему кузену.

— Да, знаю, для тебя это важно. Тебе легче сосредоточиться на ком-то другом, но не на себе.

Я подавила желание зажать уши руками и пропеть «Ла-Ла-Ла», решила лучше промолчать.

— Почему ты меня продинамила? — повторил он вопрос.

— Это ты сказал, что придешь, но я не давала своего согласия.

— Ты меня продинамила.

— Нет.

— Мара, именно так, и ты сделала это, по сути, уже дважды.

Я вздрогнула, резко повернув к нему голову, и рявкнула:

— Нет, я ничего такого не делала.

Он отрицательно покачал головой и пробормотал:

— Господи, ты так глубоко засунула голову в задницу, удивительно, как ты способна еще дышать.

— Что, прости? — Прошипела я.

— Ты слышала.

— Да, — выпалила я. — Слышала, но твои слова не очень приятны.

— Конечно, детка, неприятны, но это, мать твою, чертовая правда.

Неужели я, сидя во внедорожнике детектива Митча Лоусона, ругаюсь с ним? Двойка и Пять Десятых никогда не ругаются и не спорят с Десяткой. Это против всех законов вселенной. Как такое случилось?

— И моя голова не в заднице! — Довольно громко огрызнулась я.

— Ты живешь в совершенно другом, своем собственном мире, — возразил он.

— Нет!

— О да, милая, именно так.

Я скрестила руки на груди, смотря прямо перед собой, объявив:

— Ну, я рада, что ты можешь быть придурком. Легче иметь дело с горячим парнем придурком, чем с парнем, который, на самом деле, не так хорош, как хочет казаться.

Конечно, я говорила, как полная дура, но мне было наплевать. Я всегда вела себя как дура, и вообще, он же сам заявил мне, что я засунула голову в задницу. Какое мне дело до того, что он уже считает меня дурой?

— Наконец-то я добился от тебя хоть какой-то реакции, — ответил Митч. — Оказывается, мне нужно быть придурком по отношению к тебе, тогда ты расслабляешься, и я вижу ту Мару, какая ты есть на самом деле. Что теперь, Мара? Мне нужно оставаться придурком, тогда ты позволишь мне засунуть руку тебе в трусики, и у меня имеется единственный способ сохранить эту привилегию, продолжая обращаться с тобой как с дерьмом? Потом, в конце концов, ты бросишь меня, отчего пророчество, которое так лелеют все женщины, что все мужики — придурки и мудаки, будет исполнено? Именно так, чтобы потом ты смогла опять зарыться в своей кокон, который водрузила вокруг себя, чувствуя себя в нем в полной безопасности, думая, что поступаешь исключительно правильно?

Я опять повернула голову, встретившись с ним глазами. Тяжело дыша, потому что сейчас он вел себя как придурок и мудак, намекая, вернее не намекая, а говоря открытыми текстом, что хочет засунуть руку ко мне в трусики, что было полным безумием.

— Ты совсем спятил? — Спросила я пронзительно высоким голосом.

— Когда я хорошо к тебе отношусь, ты ведешь себя так, будто я чертовски тебя пугаю, ты почти не разговариваешь со мной, только «гм»… «хм», ты даже убежала от меня, и это в прямом, а не в переносном смысле. Как только я становлюсь придурком, ты без проблем общаешься со мной. Ты считаешь, что я спятил? — спросил он, мотнул головой в сторону лобового стекла, и сам же ответив на свой вопрос. — Черт возьми, нет.

— Можешь мне точно сказать, почему ты захотел отвести меня к Билли и Билле? Чтобы выставить себя придурком или из-за того, что так и не попробовал мою пиццу? — Язвительно и очень не вовремя спросила я.

Мы остановились на красный свет светофора, и он смог все свое внимание переключить на меня. Что и сделал, положив руку на руль и не сводя с меня глаз.

— Я надеялся, что ты приоткроешь для меня маленькое окошко в свой Мир, Мара, потому что это действительно чертовски важно, — прорычал он, по крайней мере, так же сердито, как и я, а может еще сердитее. — Я не хотел пробовать твою пиццу, Мара. Мне плевать на твою чертовую пиццу. Заруби себе это на носу, милая, пока ты не проснулась в восемьдесят пять лет и не задалась вопросом, куда же подевалась вся твоя гребаная жизнь.

Я уставилась на него, скорее впилась в него взглядом, громко и сердито выпалив:

— Тогда почему ты договаривался со мной по поводу чертовой пиццы? — Я на секунду замолчала, а потом крикнула: — Уже дважды?

Он посмотрел на меня в ответ, его взгляд был довольно пугающим. К счастью, я так разозлилась, что не испугалась, как раньше.

Он прикрыл глаза, отвернулся и пробормотал:

— Господи Иисусе.

Я посмотрела перед собой, сообщив:

— Уже зеленый.

Услышала, как он глубоко вздохнул.

И мы поехали дальше.

4

Именно каким другом я собираюсь для тебя стать

Митч едва успел затормозить на парковке перед входом «Остановись и иди», как я распахнула дверцу и выскочила из машины.

Во-первых, я поскорее хотела оказаться с детьми, и кроме того, я была напугана и очень, очень зла.

Был конец апреля, почти май. Было тепло, поэтому на мне были сланцы, джинсы (к сожалению, джинсы, которые Брэндон посоветовал мне надеть в прошлую субботу, даже я должна была признать, что на моей заднице они выглядели сексуально) и футболка. Мои шлепанцы были c тонкими перемычками, бренда Haviannas, приятного приглушенного золотого цвета, футболка была кремовой с квадратным вырезом, красивыми, плиссированными маленькими рукавами, прикрывающими только плечи, футболка довольно провокационно облегала грудь и ребра. Она была не совсем обтягивающей, но как бы намекала на это. Волосы я собрала в конский хвост на затылке, и спереди болтался выбившийся из хвоста густой локон. Я убрала его за ухо и рывком распахнула дверь.

Билле с криком бросилась прямиком ко мне, еще до того, как я успела полностью открыть дверь. Я остановилась и сгруппировалась всем телом, зная, что она не остановится.

Она врезалась в меня всей своей шестилетней радостью, которая говорила, что жизнь просто замечательна, несмотря ни на что, я покачнулась, собираясь отступить назад, поскольку не могла сохранить равновесие. Но не смогла отступить, потому что детектив Митч Лоусон был не только красивым и большим отменным придурком, но и двигался очень быстро. Он стоял прямо позади меня, как стена, когда Билле врезалась в меня, я соответственно врезалась в Митча.

Положив одну руку ей на голову, другую — на плечо, я повернула голову в сторону Митча. Он справился с моим взглядом, в ответ соответствующе посмотрев на меня. И его взгляд был более эффективным, потому что я нахмурилась в своей попытке невербально сообщить ему все, что о нем думаю, что он, на самом деле, был большим, отменным придурком. Он смотрел на меня, вернее на мои потуги, внимательно пялясь на мой нос и губы, и его эффективный взгляд мгновенно исчез. Он как-то странно сжал губы, а в его глазах промелькнули смешинки.

Определенно придурок!

— Тетя Мара! — Закричала Билле, и я посмотрела на нее сверху вниз, она запрокинула голову назад, глядя на меня. — Я хочу буррито! — прокричала она.

Когда бы я не встречалась с ними, я всегда водила их есть. Билл, как правило, покупал нездоровую еду (когда вообще вспоминал о еде), его мало заботило, чтобы его дети ели и мало заботило, а скорее совсем не заботило, ели ли они вообще. Поэтому Билле знала, что встреча с тетей Марой всегда означала много еды.

— Хорошо, детка, давай спросим, чего хочет твой брат, — нежно произнесла я. Потом почувствовала руки Митча на бедрах, он стал отводить меня вместе с Билле в сторону, пока его тело все еще прижималось к моему.

Я запоздало заметила, что посетитель терпеливо ждет, когда мы освободим выход, я попыталась высвободиться из рук Митча, пытаясь отодвинуться. В этом я не преуспела, потому что руки Митча сильнее сжались на моих бедрах, удерживая меня прямо перед собой. Кроме того, я поняла, что бороться с ним было, несмотря на то, что мы находились «Остановись и иди», бесполезно.