В тот день Василики собрала все деньги, что были в доме (старый Георгис, наблюдая за ее суетой, не проронил ни слова), и отправилась в Патры — в дальнюю для нее, уже немолодой женщины, дорогу. Вернулась через две недели — исхудавшая, измученная, но торжествующая: окружные судебные власти, приняв во внимание молодость Белоянниса, отменили приговор и решение о ссылке.

— Ну что, добилась своего? — такими словами встретил ее Пулидис. — Есть справедливость, говоришь? Известно мне, во сколько обошлась тебе эта справедливость. Неясно только, хватит ли у вас с Георгисом денег, чтобы все будущие грехи замолить. Сынок-то ваш еще не развернулся по-настоящему. Ну, он себя еще покажет. Он тут такое учинит, что и гостиницу продать придется, и юбку с дочери последнюю снять. А то в Америку опять на заработки старика своего пошлете.

Никос вернулся в Амальяду не сразу. В те майские дни генерал Метаксас, назначенный премьер-министром, приказал расстрелять демонстрацию рабочих-табачников в Салониках. Двести пятьдесят истекающих кровью людей остались лежать на улицах города после этого «правительственного мероприятия». Таков был ответ на требование рабочих увеличить зарплату. Хотел бы в эти дни Никос взглянуть в лицо старому законоведу с юридического факультета, устало вещавшему, что фашизм в Греции — это нелепость. Фашизм стал реальностью. Надо было действовать. В те дни Никоса можно было увидеть и на митинге в Салониках, и на демонстрации в Афинах.

— Да, мертвые ничего не требуют! — говорил он на митинге афинских студентов. — У них больше нет требований к правительству: безоружные, они молча умирали на улицах Салоник, получив однозначный ответ. Но пусть трусливые убийцы не думают, что они сумели запугать весь народ. Пуля в сердце, штык под ребро — эти аргументы лишь кажутся им решающими. Мы потрясены, но мы не напуганы! Кровь наших братьев и сестер взывает к мести. И мы отомстим! Клянемся вам, мученики Салоник: Греция не забудет, Греция не простит! Долой фашистскую диктатуру! Долой чужеземного короля! Да здравствует республика!

Но Метаксасу было мало правительственной власти, «доверенной ему королем и парламентом» (в котором, кстати, в то время у Метаксаса было только семь депутатских мандатов). Четвертого августа тридцать шестого года, накануне забастовки пирейских и афинских рабочих, назначенной на пятое августа, король подписал декрет, предоставлявший Метаксасу полную свободу действий. Так была установлена диктатура, которая привела страну к катастрофе сорок первого года.

— Этот наш! — ликовал Пулидис. — Этот крепкий мужик! Даром что ростом небольшой, а кулак у него тяжелый! Смотри, как трахнул по столу: так кровь во все стороны и брызнула! Ох, давно бы надо, ох, давно бы!

Георгис Белояннис, брезгливо отворачиваясь, старался увернуться от пьяных поцелуев соседа, который пусть даже во хмелю, но исправно выполнял указание новой власти о «национальном единстве и братании».

— Что, молчишь, поеживаешься? — шумел Пулидис. — Дочку свою береги среднюю, по-соседски советую: береги дочку! Ох, она у меня на примете: и в прямом, и во всех смыслах! Сына-то не уберег! Теперь он небось тоже ежится. Тюрьмы-то у нас, сосед, сырые! И веревки сырые. Только порох нам велено держать сухим, так отец нам велел, спаситель, потому что Греция, видишь ли, Греция… Да тебе не понять!

Никос содрогался при мысли о том, каким непрекращающимся мучением была с тех пор жизнь его семьи в соседстве с Пулидисом. При Метаксасе Пулидис рос на глазах, становился все более важным человеком в округе. Он не замечал, что лесенка, по которой он поднимается, и есть та самая, скользкая, шаткая, ведущая к виселице. При оккупантах Пулидис стал фактически единовластным повелителем в этом маленьком провинциальном мирке. Но вниманием своим семью Белояннисов он не обделил. По-прежнему, как старый добрый сосед, частенько наведовался в гости, хотя Белояннисам пришлось переселиться в старый домишко на окраине, подшучивал над Георгисом, заигрывал с Еленкой, поучал Василики.

Забавно, однако, что побег Никоса из «Сотириа», о котором Пулидису скоро стало известно, ослабил эти тесные «соседские» узы. Пулидис перестал приходить в гости, при встречах на улице отворачивался, старался не замечать стариков и всем своим видом подчеркивал, что короткого знакомства у него с Белояннисами фактически и не было. Видимо, Пулидиса озадачил тот факт, что Белояннис живым и невредимым ушел из рук оккупантов. Это было симптомом, и симптомом для Пулидиса тревожным. Как-то сразу убавилось у него спеси, стал он меньше ростом, съежился, ссутулился, а потом и вовсе сошел на нет, как будто его в Амальяде никогда и не было…

Третья дивизия ЭЛАС вела боевые действия по всему Пелопоннесу, восьмой ее полк, где Никос был политкомиссаром, «висел» в горах Тайгета над Спартой, контролируя перевалы, атакуя колонны с подкреплениями, перебрасываемыми в Лаконию — приморскую провинцию, где немцы ожидали высадки англичан. С позиций некоторых рот восьмого полка отлично просматривалась Спарта — приземистый разбросанный городок, теснимый с трех сторон отрогами Тайгета. Бывали ясные дни, когда можно было разглядеть каждую улицу, каждый дом. Казалось — протяни только руку, и коснешься прогретой солнцем черепицы. Нередко, преследуя продвигавшиеся к городу немецкие отряды, партизаны восьмого полка врывались на окраинные улицы, и бои завязывались в предместьях Спарты. Но близость города, доступность его была обманчивой. В Спарте стоял сильный немецкий гарнизон, было там и несколько тысяч цольясов из местных коллаборационистов. Отряды цольясов, созданные по приказу немецкого командования в октябре 1943 года, были обмундированы в опереточную форму «национальных гвардейцев» и носили пышное название: «силы общественной безопасности» или «охранные отряды». Правда, к началу 1944 года немцам самим приходилось охранять цольясов от народного гнева, а выгнать их из города в карательную экспедицию против партизан было вообще невозможно. Да и сами немцы, сделав несколько безуспешных вылазок на Тайгет и убедившись, что партизаны боя не принимают, а только заманивают противника в глубину гор, от дальнейших попыток отказались.

Житель долины, Никос чувствовал себя в горах как дома. Зимой 1943/44 года, когда гитлеровцам удалось оттеснить андартесов к безлесным вершинам хребта, многие бойцы тяжело переносили высоту и пронизывающий ветер со снегом. Но их капитан был неутомим. Бодро шагая по обледеневшим тропинкам, то догоняя головные группы, то отставая и поджидая последних, самых измученных, Никос весело говорил бойцам, что у немцев не выдержат нервы: холод, ветер и лед слишком напоминают им Россию. «Эта память висит у них за плечами, она тяжелее ранцев и автоматов, она тянет их вниз, в долины…» Невозможно было поверить, что всего три месяца назад Белояннис с трудом передвигал ноги от истощения и болезни. Горный воздух исцелил его, потому что это был воздух свободы, воздух борьбы. Свобода, автомат в руках, надежные товарищи рядом, ясная цель впереди и будущее настолько прекрасное, что захватывало дух, — что еще нужно было Никосу? Это и было счастье.

На привалах, переходя от костра к костру, Никос прислушивался к песням, которые негромко пели партизаны.

— Товарищ политический комиссар, — спросил однажды какой-то ротный весельчак, — вопрос у меня к тебе насчет текущей ситуации.

— Ну-ну, — Никос присел к костру, — давай спрашивай.

— Я слышал, ты не женат до сих пор, товарищ комиссар. Правда ли это?

— А что, у тебя девять сестер на выданье?

Дружный хохот не смущал весельчака.

— Да нет, я в плане текущей ситуации. Стою вчера я в карауле, веду наблюдение за долиной, и вдруг во всей епархии окошки враз распахнулись, и в каждом окошке платочек белый начинает в мою сторону махать. Ну, я, признаться, растерялся: то ли немцы сдаются, то ли союзники высадку начали…

— Оправдываешься, почему с поста ушел?