— Всех шутов мужеска пола ко мне!

— А они все здесь, матушка! — а сказала лейб-стригунья Юшкова.

Перед Анной предстали Лакоста, король самоедский, Иван Балакирев, царь касимовский, Педрилло, Кульковский, старый князь Волконский, граф Апраксин и князь Голицын.

— Вот вы какие! — проговорила императрица, оглядев свою шутовскую гвардию. — Все нарядные и сытые.

— Твоими щедротами матушка! — произнес Балакирев.

— Щедроты мои к вам велики. Не я ли придворных своих приучила шутов одаривать? А отчего вы меня развеселить более не умете? Попугаи и те способнее вас. Педрилло хоть на скрипке умильно играет, а ты Ванька, токмо драки устраиваешь. Видать дран мало.

— Дран достаточно, матушка. И потасовкам моим при твоем дворе смеются. А попугаев кто твоих обучал? Мы с Лакостой старались.

Попугаи в покоя Анны сидели на кольцах привязанные, и орали хриплыми и мерзкими глоссами:

— Дур-р-р-а-а-ак!

— Дур-р-р-а-а-ак!

— Квасник дур-р-р-а-а-ак!

— И то заслуга перед матушкой? — проворчала Буженинова. — Чего они у тебя все дурак, да дурак орут? Али слова иного не ведаешь? А вот я слыхала, матушка, что есть на Москве в куржале* (*куружало — кабак) одном скворец имеется, так тот столь хорошо говорить голосом человечьим, что прохожие останавливаются его послушать.

— А от кого ты про то слыхала? — заинтересовалась императрица словами Бужениновой.

— Да сказывала божедомка прохожая одна. Я с ней много ден говорила, как узнала, что она от Москвы пришла. Она сама того скворца слыхала.

Анна снова отыскала среди придворных Андрея Ушакова, что мог быстро те дела решать.

— Андрей Иваныч! Поди сюда. Есть в Москве где-то скворец чудно говорящий. Желаю его при своем дворе иметь.

— Будет тот скворец у тебя, матушка-государыня, — склонил голову Ушаков.

— Да не слушай дуру, матушка, — сказал Балакирев. — Попугай из птиц до человеческой речи есть самый способный. Никакой скворец так говорить не сможет.

— Ан сможет! — сказала Бужеинова.

— Будет вам! — прекратила перепалку царица. — Там видно будет кто прав, а кто нет. Ладно! Худо чего-то мне.

— Анхен! — Бирен нежно взял императрицу за руку. — Я вызову лекаря…

— А ну его к бесу лекаря твого! Не нужен он мне. Снова начнет говорить, что вчера я за ужином много буженины съела и много венгерского вина выпила. Отошли всех окромя Педрилло от моей особы. Надоели!

Бирон оглянулся на шутов и придворных и сказал громко:

— Господа, государыня желает побыть в тишине. Так что извольте немедленно удалиться.

Все быстро стали покидать покои императрицы, ибо знали, как испортился во время болезни характер Анны.

Бирон жестом приказал Пьетро играть, а сам сел рядом с Анной.

— Тебе следует прислушиваться к советам врачей, Анхен, — произнес герцог.

— Не могу я не есть буженины, Эрнест. Не могу не пить вина. Да и охоту люблю весьма, хоть и токмо из окон дворца могу стрелять по зверью и птицам.

— Охота это неплохо, Анхен. Но вино тебе вредно. Я говорил с лейб-медиками…

— Брось ты про лейб-медиков, Эрнест! Я про них не желаю слышать. Ты вот скажи мне по правде — не люба я тебе более?

— Зачем так говоришь, Анхен?

— Да стара я стала, и страшна. Разнесло меня, и подурнела я за год последний. Болезнь она никого не красит, Эрнест. Оттого ты на Лизку и смотришь.

— Анхен! Кто тот негодяй, что доносит на меня? Я же тебе сколь раз говорил, что не состою любовником при цесаревне Елизавете.

— Да я и не говорю, что состоишь. Ты просто все еще молод, Эрнест. А я постарела. Я больна. И я понимаю, что ты уже не любишь меня как прежде.

— Анна. Мы с тобой уже вместе столько лет. Мы больше чем муж и жена.

— Я это понимаю, Эрнест. Но я чувствую, что скоро мне приодеться уйти. И не возражай. Я сама этого не хочу, но я это чувствую. И гнетет меня то, что приодеться мир невыгодный для России подписать.

— Но Россия велика сама по себе, Анхен и сей мир не унизит её могущества.

Пьетро мира продолжал играть на скрипке, и чарующие звуки музыки сопровождали разговор мужчины и женщины. Анна любила Бирона много лет и, не смотря на то, что в её постели бывали и другие мужчины, этой страсти она осталась верна до конца….

Год 1739, сентябрь, 10 дня. Санкт-Петербург. Бирон и Либман.

Эрнест Иоганн Бирон вышел из покоев царицы и его прямо у входа перехватил Либман.

— Эрнест! Тебе грозит опасность!

— Если ты пришел меня пугать, Лейба, то не стоит. Придуманные тобой заговоры ничего не стоят.

— Я не придумываю заговоры, Эрнест, я о них узнаю. И могу сказать, что скоро будет поздно, если меры не будут приняты. Ты еще не понял что Волынский твой враг?

— Ах, так это снова Волынский интригует против меня, — с улыбкой произнес Бирон.

— И его тебе стоит опасаться его и его друзей. Неужели ты так и не понял кто такой Волынский? Он мечтает для себя о месте Меньшикова. Желает стать первым при царе или при царице!

— Лейба!

— Идем к тебе, Эрнест и там про все погорим.

Они удалились в покои герцога во дворце, и Бирон приказал их не беспокоить. Либман сел в кресло и начал говорить:

— Мои люди донесли мне о том, что Артемий Петрович Волынский, обер-егерместейр и кабинет-министр, президент коммерц-коллегии граф Платон Мусин-Пушкин, секретарь кабинета министров Иоганн Эйхлер, архитектор Петр Еропкин, адмирал Федор Соймонов, Андрей Хрущев, Жан де ла Суда составили заговор против тебя. Понимаешь?

— Заговор?

— Именно так. Они желают сместить тебя, Остермана, Левенвольде, меня, и других немцев при дворе и заменить их русскими.

— И как он собирается это сделать, Лейба? Не могу поверить, в то что этот донос справедлив. Волынский может мне помочь свалить Остермана. Это так. Но чтобы он интриговал против меня. На что он надеется? Занять мое место в сердце больной императрицы?

— Нет, Эрнест! Императрицу Анну они уже почти списали со счетов. Они нацелились на Анну Леопольдовну.

— Но она всего бояться. Она и её муж. Они и шагу не смогут ступить без моего слова. А ты говоришь, что принцесса Анна стоит во главе государственного заговора.

Бирен решительно не желал верить в возможность существования заговора Волынского. У него и без того проблем хватало.

— Ты снова ничего не понял, Эрнест? Я не говорю что принцесса заговорщица. Я тебе говорю, что заговорщик — Волынский. Я никогда не доверял этому человеку. Он хитер и коварен. Он жаждет власти.

— А откуда у тебя сии сведения, Лейба? Ты словно сам побывал в доме у Волынского и про заговор все слышал? Я ведь знаю тебя, хитрый еврей! Ты ради своей выгоды кого угодно оговоришь!

— Ради своей? — Либман был оскорблен. — Да я пекусь о твоих делах! О твоих!

— Но и про себя не забываешь, Лейба.

— И что с того? Я держусь у власти пока ты наверху, и я желаю за тобой то место наверху сохранить. Я подкупил одного из доверенных слуг Волынского. Заговорщики от него не таяться. Он подает им вино и снедь разную, а они говорят! И ему лишь слушать надобно.

— Но ты сказал, что среди заговорщиком Иоганн Эйхлер? Так? Мне это не послышалось?

— Нет.

— Но Эйхлер доверенный человек Остермана. И зачем ему желать несчастья своему господину и благодетелю? Пусть он не желает добра мне. Но Остерман!

— Он метит занять более выгодное место при власти Волынского. Поверь, я слишком много заплатил крепостному слуге Волынского. И все сведения из дома его верные.

— И как давно ты про сие знаешь?

— Уже несколько месяцев. Но ранее тебе про то не говорил, а токмо за заговорщиками следил. Но сейчас пришло время нанести по ним удар!

— И как? Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю тебе временно поддержать Остермана против Волынского. Пусть никакой из прожектов Волынского не пройдет. А он скоро станет их предлагать императрице. И она станет его слушать!

— Что? — Бирон посмотрел на еврея. — На Анну влияние имею только я.