— Вот в этом и есть твоя главная ошибка, Эрнест! Волынский хитер и действует хитро, а не прямолинейно как ты. Ты слышал, что императрица любит слушать именно доклады Волынского? И знаешь почему?

— Знаю. Говорит он просто и понятно, не то, что Остерман, — ответил Бирон.

— Она прочит Волынского в охранители империи при Анне Леопольдовне, ежели сама императрица умрет.

Бирон был неприятно поражен этими словами банкира. Но подумать про сие стоило. Он хоть и герцог Курляндии и Семигалии ныне, но среди русского дворянства авторитета большого не имеет. А вот Волынский русского корня, родня императрицы по линии Салтыковых. И если он возьмется за дело, то скоро поддержка русской знати будет ему оказана.

Либман понял, что в голове герцога происходит и спросил его:

— Скажешь что я не прав, Эрнест?

— Посмотрим! Я приду вместе с государыней на заседание кабинета. И сам послушаю, что скажет Волынский. И горе ему если он меня предал!

— Рад слушать в твоем голосе твердость, Эрнест! Это нам сейчас и нужно. Время для доброты и мягкости прошло.

Год 1739, сентябрь, 12 дня. Санкт-Петербург. Кабинет министров ея императорского величества.

Императрица на заседании кабинета присутствовать отказалась. Ей надоели беспрерывные рассуждения графа Остермана о политике. Она была больна, и она устала от бесконечных коньюктур европейской политики.

Россия вела тяжелую войну с 1735 года и за то время больше 100 тысяч человек в землю легло, а результат той войны в чем? Ни новых земель, ни приобретений, ни выгод каких России не светило, по словам Остермана. А ведь это он и Миних требовали от неё тогда ввязаться в войну. Они обещали ей славу великую и победы.

И где она слава?

Граф Остерман осмотрел всех, кто присутствовал на заседании и недовольно поморщился, когда взгляд его упал на герцога Бирона. Вот уже кого он здесь видеть не желал. Но выставить его за дверь не смог.

— Маркиз де Вильнев способствовал составлению мирного договора, который мы обязаны обсудить и направить на подпись нашей всемилостивой государыне.

Остерман зачитал проект. По нему Россия отдавал все свои завоевания туркам. Русская армия оставить должна была крепости Хотин, Яссы, Кинбурн, Очаков. То есть все то, за что кровию солдат российских уплачено было столь высокую цену.

Но больше того сами русские возобновлять строительство крепостей на Таган-Роге боле права не имели.

Укрепления крепости Азов были срыты, и Россия лишалась права свой флот на море Черном содержать. Все товары, что русские куцы сим морем перевозить пожелают, должны были перевозиться на турецких торговых кораблях, и доход от того в турецкий карман шел.

Его величество султан Османской империи при посредничестве посла Франции маркиза де Вильнева, милостиво согласился паломников российских идущих в Иерусалим на поклонение святыням пропускать.

— И это все? — спросил кабинет-министр Волынский, когда Остерман закончил читать.

— Да. И лучшего мира нам не получить, господа министры. Флот Швеции может в любой момент выйти из гаваней и быть у нас в Петербурге! И для того нам наша гвардия в полном составе здесь надобна! Войну с турками следует заканчивать!

Волынский должен был со словами Остермана согласиться. Положение складывалось такое, что мир России был нужен.

— Вы что-то имеет сказать, господин Волынский?

— Нет, граф. Вы правы. Мир нам необходим. Хотя почета для России в том мире нет. Этот договор почти тот же, что в 1711 году был заключен императором Петром Великим с султаном и получившим название мира Прутского.

— И что с того? Что вы имеет сказать, господин кабинет-министр? — Остерман стал проявлять нетерпение.

— Только то что тогда армия Петра в клещах турецких оказалась и выбора у императора не было как мир тот заключить. Но сейчас Миних побеждает и турок гонит, господин Остерман, — смело ответил Волынский.

— Но вы согласны с этими статьями или нет? Это заседание кабинета для решения дел важнейших! И извольте говорить прямо, господин Волынский.

— Я согласен!

— А вы господин Черкасский? — Остерман посмотрел на князя.

— Я согласен. В том есть необходимость государственная. И сии статьи ратифицировать надобно и мир скорее при посредничестве Франции заключить.

— Тогда сей проект, я направлю самой государыне для высочайшей апробации. А вы господин герцог имеете, что сказать? Вы ведь здесь именем государыни присутствуете.

— Я в дела кабинета министров государыни нашей вмешиваться не могу. Я герцог Курляндский. Но государыня по болезни своей присутствовать сегодня не может. И я доложу её величеству о решениях кабинета.

— Сие могу сделать и я самостоятельно, господин герцог.

— Я не посягаю на ваши прерогативы, граф. Вы свой проект сами императрице представите. Но вы, я надеюсь, разрешите мне посетить нашу государыню сегодня?

Остерман смерил герцога ненавидящим взглядом, и ничего на сие замечание герцога не ответил.

В этот момент двери в зал отворились. Вошел флигель-адъютант императрицы барон фон Бюлов. Он направился к герцогу и что-то прошептал ему на ухо.

Бирон услышав это поднялся со своего места и произнес торжественно:

— Господа! Только что стало известно, что принцесса Анна Леопольдовна в тягости! Будет наследник престола Российского! По тому случаю всемилостивая императрица наша Анна Иоанновна назначает на сегодня маскарад с фейерверками пальбой пушечной!

— Слава Анне!

— Да здравствует императрица, Анна Великая!

— Ура, государыне!

На этом заседание кабинета в тот день закончилось…..

Год 1739, сентябрь, 12 дня. Санкт-Петербург. Маскарад при дворе.

Анна, узнав о радости, о том, что принцесса беременна, позабыла про все свои болезни. Теперь трон упрочиться под потомками Ивана, а не Петра. Курляндский астролог Бергман, которого герцог Бирон вызвал в Петербург, напророчил, что у принцессы родится мальчик. А именно сей астролог, некогда предсказал ей трон империи Российской.

— Сегодня всем быть на машкераде в новом платье! — приказала императрица. — И дабы никто не скупился на драгоценности и украшения разные! Мой двор сегодня должен блистать не хуже двора французского! Дабы в Европах узнали о радости моей! Эрнест!

— Да, Анхен?

— Сегодня все должны веселиться. Все!

— Двор и так уже переполнен радостью. Придворные ликуют.

— И ежели кто-нибудь придет не в новом, то меня оскорбит. Изрядно воруют придворные и чиновники мои. Ничего! Пусть раскошелятся!

— Но на сегодняшние торжества многие не успеют сшить новое платье, Анхен! И те у кого обновы пока нет….

— Коли захотят уважить императрицу свою, так успеют! — прервала герцога Анна.

— Анхен, и так подданные твои из русских не сильно жалую меня. Уволь меня от таких приказов.

— Ты чего это, Эрнест? — императрица внимательно посмотрела в лицо герцога. — Али снова недоволен чем?

— Снова Ушаков, из-за поношения имени моего, троих людей с площади в застенок упек. И пытки к ним применил. Я про сколько раз говорил. Ну, промолвил мужик по пьяному делу слово против меня? Что с того? Чего пытать его за сие?

— Эрнест! Не противу тебя он поносное слово молвил! Но против меня, его молвил. Ведь я тебя к престолу приблизила, и кто имеет право осуждать сие? А ты в те дела не лезь, дружочек.

— Кстати, Анхен, пришло прошение на твое имя. Но тебе читать сии листы не досуг. И я их читаю. Прошение от имени Натальи Борисовны Долгорукой, урожденной Шереметевой.

Анна терпеть не могла имени Долгоруких и поморщилась от досады.

— Наталья Долгорукая жена врага моего Ваньки Долгорукого?

— Она, Анхен. Но муж её по твоему слову казнен, а она с детьми малолетними в Сибири обретается. И просит отпустить её из ссылки на Москву в дом родственников Шереметевых. Все же она дочь лица знаменитого, фельдмаршала Шереметева.

— Пусть весь выводок поганый долгоруковский передохнет в Сибири.