— Ах, до чего хорошо! — воскликнула, хлопая в ладоши, Ормиздухт. Она снова села и повернулась к княгине:

— Разве это нехорошо?

— Конечно, хорошо! — отозвалась та, целиком разделяя ее восторги.

Самвел встал и принялся ходить взад и вперед по залу. Потом остановился перед Ормиздухт.

— Это будет очень хорошо, Ормиздухт... Но ты, видно, не знаешь, что Меружану, чтобы заслужить армянский престол, предстоит еще многое сделать.

— А что сделать? — заинтересовалась Ормиздухт.

— Я тебе сейчас расскажу.

Мать снова сделала сыну знак молчать.

— Она должна знать! Даже для успеха задуманного дела необходимо, чтобы она знала, — сказал Самвел по-армянски. — Зачем же ты мне запрещаешь?

Он подошел к другому окну. Несколько минут с этой грозной высоты он молча смотрел на открывающуюся перед ним панораму. Внизу, в темной пропасти, грохотала Арацани; зажатая в теснине ущелья, она, словно разъяренный дракон, билась своими извивами о скалы у подножия замка. Напротив, на другом берегу реки, на склоне горы виднелись развалины старого города, предание гласило, что он построен царем Са-натруком. Это была столица князей Слкуни, прежних владетелей Тарона, разрушенная Мамгуном, основателем рода Мамиконянов. Исполинские руины этого таинственного города поглотила чаща, и прямо из полуразрушенных башен выросли вековые дубы. В свое время огонь причинил городу ужасные беды, и поэтому он назывался Мцурк, что значит пепел. Самвел смотрел на него как на пепелище погибшей славы и власти... Он оторвал взгляд от этого скорбного зрелища и перевел его вдаль. Там виднелся холм Аветяц, то есть Обетованный, виднелась на склоне этого священного холма красивая роща, под сенью которой высился овеянный славою монастырь Глак. Еще жив был хромой бес, смиренный Просветителем, еще выгребал он по ночам пепел из монастырских печей и через подземный ход выносил и сбрасывал в Арацани. И монастыре Глак покоились предки Самвела. И Самвелу чудилось, будто из этих святых могил встают скорбящие тени великих усопших и с гневом взирают на замок Вогакан, где замышляется измена, недостойная рода Мамиконянов... С грустным чувством Самвел отвернулся от Глакского монастыря и кинул взор направо. Там в местности, именуемой Ясеневый вертоград, под сенью благодатной ясеневой рощи, недалеко от Аштишата, виднелись увенчанные святым крестом купола храмов, воздвигнутых предками Самвела.

Он обернулся к своей второй матери.

— Подойди сюда, Ормиздухт.

Ормиздухт легкою стопою порхнула к нему и встала рядом в нише окна. Мать Самвела смотрела на них, не скрывая недовольства.

— Я сейчас расскажу тебе, Ормиздухт, что именно должен совершить Меружан, чтобы добиться трона. Но и мы должны будем помогать ему в этом... особенно ты, Ормиздухт...

Он показал рукой в окно.

— Видишь, дорогая Ормиздухт, как красиво освещают всю эту картину ясные лучи солнца? Дневное светило своим божественным теплом вдыхает жизнь в этот волшебный пейзаж. Подует ветерок — гибкие верхушки деревьев колышутся, волнуются, словно мягкие зеленые волны и, словно зеленое море, простираются до самого горизонта. Под густой сенью этих дерев стоят христианские храмы, воздвигнутые родом Мами-конянов. Мои деды и прадеды истощали свои сокровищницы, дабы украсить святые алтари этих храмов самыми дорогими украшениями, какие только смогли найти на земле. Несколько сотен монахов кормятся там от щедрот дома Мамиконянов и возносят молитвы о спасении души своих благодетелей. Теперь же мы, Мамиконяны, сами сравняем с землей эти храмы, дорогая Ормиздухт, и на их месте возведем персидские капища. Пусть дымом и золою покроется эта священная земля, пусть сгорит, станет пеплом в негасимом пламени вашего священного огня эта красивая роща, пусть вместо благовония христианского, ладана и фимиама в этих священных местах разносится жирный смрад жертвоприношений, пусть умолкнет мелодичный перезвон церковных колоколов, пусть на этих дивных высотах каждое утро, когда восходит солнце, и каждый вечер, когда оно садится, звучат трубы и барабаны жрецов... И пусть благочестивый армянский поселянин, услышав эти звуки, с дрожью в сердце поднимется на плоскую кровлю своего дома и поклонится восходящему и заходящему солнцу... С дышишь ли, дорогая Ормиздухт? Вот чего требует твой брат, и это должен будет сделать Меружан, чтобы стать армянским царем.

Но Ормиздухт не слышала ничего. Положив руку на плечо воодушевленного юноши и прислонившись к нему, она в сладостном забытьи упивалась голосом дорогого ей человека. Его дыхание опьяняло ее, при каждом движении, когда он указывал ей на тот или иной предмет, ее обдавало жаром, и нетронутое доселе сердце юной красавицы готово было выскочить из груди.

Зато все очень хорошо слышала княгиня Тачатуи.

— Замолчи, Самвел! — воскликнула она, и угроза в голосе матери заставила сына очнуться от охвативших его чувств.

— Как ты смеешь издеваться над этим? — продолжала она. — Подумай хорошенько, что ты делаешь... Ормиздухт, уйди оттуда!

— Зачем же принимать душевный пыл за издевку, матушка? — возразил Самвел и отошел от окна. — Я вовсе не издеваюсь. .. Я только говорю вслух то, о чем ты мечтаешь...

Ормиздухт тоже с сожалением отошла от ниши окна и лишилась минутного соседства с Самвелом. Неверными шагами молодая персиянка направилась к двери, не глядя на пригласившую ее княгиню.

— Ты куда, Ормиздухт? — окликнула ее хозяйка.

— Мне нехорошо... Голова что-то закружилась... Пойду прилягу...

Она поспешно вышла, забыв опахало, лежавшее рядом с княгиней. Самвел схватил его и поспешил следом за нею. В соседней комнате он догнал мачеху.

— Спасибо, Самвел, — сказала молодая женщина, взяв опахало, и на ее грустном лице снова проступило радостное оживление.

— Ты сегодня будешь на обеде? — спросил Самвел.

— Нет...

— Саак очень хотел бы повидать тебя.

— Передай ему мои извинения.

Она вышла. У дверей дожидались два чернокожих евнуха. В их сопровождении Ормиздухт направилась в свой дворец.

Вернувшись назад, Самвел с упреком заметил:

— Ты обидела Ормиздухт.

— Я не потерплю при себе этого персидского сладострастия!

— Ты же так любишь все персидское...

— Опомнись, Самвел! Она ведь жена твоего отца!

— И чтимая мною неродная мать! Если ты станешь говорить о ней неподобающим образом, я сразу же уйду отсюда, как и она, и ноги моей не будет больше в этом зале!

Княгиня ничего не ответила: сыновняя угроза принудила ее к молчанию. В такие минуты самый действенный ответ для женщины, тем более для матери — слезы. Она поднесла платок к глазам и горько зарыдала.

Самвел, в сильнейшем гневном возбуждении, ходил взад-вперед, как помешанный, ломая пальцы, и не обратил никакого внимания на слезы матери. Он еще чувствовал рядом с собой близость прекрасной персиянки, в его ушах все еще звучала ласка ее последних слов.

Он относился к этой совсем юной, едва встретившей свою двадцатую весну женщине с большой симпатией, прежде всего потому, что она не только не стремилась играть ту роль, которая ей отводилась и ради которой царственный брат и ввел ее, собственно, в семью Мамиконянов, но даже презирала ее. Персидский двор обращал все свое внимание на просвещение и воспитание только юношей, девушки же оставались почти без образовании и обучались по преимуществу тонкостям гаремной роскоши, развлечениям и церемониям, принятым среди высшей знати. Понятно, что они оказывались совершенно непригодными в роли орудия политических интриг и служили скорее механическим связующим звеном между мужьями и персидским двором. Собственных политических убеждений у них не было. Пространные разъяснения Самвела, которые он с таким чувством излагал мачехе у окна, были прежде всего попыткой выяснить, как отнесется Ормиздухт к планам своего брата. Ей, персиянке и язычнице, скорее должны были прийтись по душе грядущие перемены, но она не придала им ровно никакого значения. И то, что должно было особенно заинтересовать сестру персидского царя, чему она должна была бы содействовать с особым пылом, оказалось предметом особых забот и рвения армянки, матери Самвела. Именно это так возмутило сына.