Там, в трепетных объятиях озерных вод, покоится дорогой его сердцу остров — неприступный Ахтамар, а в мирном безмолвном уединении этого острова царит, словно морская богиня, его прекрасная возлюбленная.

«О дорогая Ашхен! — воскликнул он в порыве восторга. — Я твой, твой навеки... тебе принадлежат все силы моей души, все мое сердце... Жестокость бессердечных родителей, безжалостные преграды, которые воздвигает жизнь на нашем пути — ничто не в силах отнять у тебя то, что я со всем пылом любви отдал тебе. Ничто не в силах затмить тебя в моих глазах — ни слава, ни величие, ни царский венец. Ты для меня — вся жизнь, о дорогая Ашхен, в тебе обретаю я душевный покой, в тебе обретаю утешение в своих горестях; при твоем имени исчезают все заботы, все тревоги, и яркое солнце радости загорается в моей душе. Когда скорбная безысходность овладевает мною, когда надвигается беда и силы мои слабеют — ты вдохновляешь меня, ты вселяешь божественное воодушевление, ты воскрешаешь угасшее рвение и утраченную веру. И в этот грозный час, когда родина охвачена тревогой, когда гибель грозит всем святыням, всем основам бытия, когда беспощадный враг занес меч над нашими головами — в этот роковой миг твоя любовь, прекрасная Ашхен, словно ангел-хранитель, возжигает в моей груди пламя самопожертвования, ведет меня навстречу опасностям... битвам... кровопролитию... Буря пронесется, утихнут звуки битвы, наступит день счастья, и в награду за свой ратный труд воин вкусит блаженство и покой в объятьях своей любимой»...

В самозабвении восторга Самвел не заметил, что дверь тихонько приоткрылась, и какая-то фигура, с головы до пят закутанная в черное покрывало, скользнула в его опочивальню. Медленно и бесшумно, как привидение, она прокралась вдоль стены в темный угол и из этого полумрака долго наблюдала за взволнованным юношей и вслушивалась в его пылкие речи. Лицо ее было скрыто под черной шелковой маской. Самвел неподвижно стоял у окна, и взоры его были обращены в сторону области Рштуник, о которой он говорил. Потом он поник головою, скрестил руки на груди, прошелся несколько раз по комнате, погруженный в свои грезы, и, отрешенный для всего окружающего, подошел к креслу и откинулся на его спинку. Так сидел он, отдавшись своим думам и своим страданиям, и вдруг почувствовал, как чьи-то холодные пальцы сжали его руку. Он вздрогнул. Темная фигура сразу сбросила маску и покрывало. Ужас Самвела еще более усилился, когда он увидел перед собою бледное лицо Ормиздухт.

— Не смущайся, — промолвила она, — я все слышала... и все поняла. Мне непонятен язык твоего народа, но язык любви, голос любви — он понятен каждому.

— Ормиздухт?! — воскликнул, наконец, ошеломленный Самвел. — Ты здесь... ночью... в такой час...

— Да, в такой час... Я пришла по очень важному делу, Самвел... только выслушай меня терпеливо.

Молодая женщина дрожала всем телом. Самвел взял ее за руку и усадил рядом с собой. Немного успокоившись, она повернулась лицом к пасынку.

— Запри двери, нам надо переговорить с глазу на глаз. Самвел исполнил ее желание.

— Прости меня, Самвел, — продолжала она печально. — Я разрушила очарование твоих чистых грез... и отнимаю у тебя драгоценные минуты, когда ты говоришь со своим сердцем.

Самвел не нашелся, что сказать. Она продолжала:

— Люби ее, Самвел, люби ту, которой ты с таким пламенным чувством отдал свое сердце. Гы достоин идти по жизни с лучшей на свете спутницей. И она тоже обретет в тебе счастье — ты можешь сделать счастливой любую женщину...

Последние слова заглушило рыдание.

Ормиздухт провела рукою по лбу, откинула рассыпавшиеся кудри, которые, казалось, хотели прикрыть собою слезы на ее глазах.

— Выслушай меня, Самвел, — заговорила она, прервав минутное молчание. — В этом доме ты был единственной моей отрадой. Все склоняются предо мною, но в душе ненавидят меня. Склоняются, ибо я сестра великого персидского владыки. Ненавидят, ибо я персиянка, язычница в христианском доме. Вокруг меня роскошь, золото и перлы, но я задыхаюсь, как в могильном склепе. Один ты, о благородный Самвел, скрашивал мою горькую жизнь и разгонял тоску несчастной, страдающей в чужой стране женщины. Если бы не ты, я давно покинула бы этот дом и уехала на родину. Так выслушай же, дорогой Самвел, почему я пришла к тебе — поздней ночью, в такой неурочный час.

Смущенный юноша, который все еще пребывал в полной растерянности, поднял голову и заглянул в горящие глаза взволнованной персиянки. Она взяла его за руку.

— Моя вера учит платить добром за добро. Ты всегда был добр ко мне, Самвел. Я пришла заплатить свой долг. Твоя жизнь в опасности! И жизнь той, кого ты любишь...

— Что?! Что ты сказала? Опасность?.. Какая? — воскликнул Самвел в гневе и ужасе. — Она в опасности?! Говори же, Ормиздухт!.. Я немедля кинусь в огонь и кровь, чтобы спасти ее... Говори... какая опасность?

Он вскочил на ноги, встал перед мачехой и засыпал ее градом вопросов — все об одном и том же.

Упокойся, Самвел, — мягко ответила Ормиздухт. — И сядь. Опасность не так близка, чтобы чересчур спешить. Опасность пока только надвигается. Сядь же, и я расскажу тебе все.

Самвел сел.

— Ради всего святого, — вскричал он с мольбою, — не мучь меня! Скажи скорее, что хочешь сказать.

Сострадательная Ормиздухт не хотела наносить слишком болезненных ран чувствительному сердцу влюбленного юноши; и поэтому начала издалека.

Сегодня ты сказал мне у своей матери, что мой муж и Меружан Арцруни возвращаются из Тизбона, — проговорила ^она- — Рассказал и о том, что с ними едут персидские военачальники, рассказал, что они собираются делать в вашей стране. Но самое главное тебе неизвестно — или ты скрыл это от меня.

— Я ничего не скрывал, Ормиздухт, я рассказал все, что знаю.

— Значит, самого важного ты не знаешь. Слушай же.

Прежде всего, вы напрасно надеетесь — и ты, и княгиня,_

что они вступят в Армению через Тарон. Сначала они придут не сюда. Они войдут в вашу страну со стороны Васпуракана, где княжит Меружан. И первое, что сделают — схватят всех армянских нахараров и в цепях отправят в Тизбон. Потом их бросят в темницу, подобно вашему царю, который заточен в одной из крепостей Хузистана. Второе, что они сделают, — схватят жен и детей сосланных нахараров и будут держать в разных крепостях под строгим надзором.

И с ними моего ангела! Мою возлюбленную! — гневно воскликнул Самвел. — Не так ли, Ормиздухт?

Скорее всего, — грустно подтвердила персиянка. — Если схватят семьи всех нахараров, уведут в плен и семью князя Рштуни... и твоего ангела тоже. Приказано не щадить никого, не разбирая ни пола, ни возраста, ни звания. Всех, кто не подчинится, предадут смертной казни. Пощадят только тех, кто примет нашу веру. С ними идет такое войско... они сделают все, что захотят! Чуть не забыла: строго-настрого приказано взять под стражу и отправить в Персию и армянскую царицу.

Я ждал этого... — проговорил Самвел сокрушенно. — Но скажи мне, Ормиздухт, откуда у тебя такие сведения? Еще утром ты ничего не знала, даже того, что возвращается отец.

— Это верно, утром я еще ничего не знала. От тебя от первого я услышала, что возвращаются мой супруг и Меружан. И это показалось очень странным: как же о таком важном деле мне не дали знать из Тизбона? У меня зародилось подозрение, особенно когда пришло в голову, что ведь и мой главный евнух ни словом не обмолвился об этом, а уж он-то наверняка должен был знать все раньше всех. Когда я вернулась домой, гневу моему не было границ; тут же велела принести веревку и вызвала главного евнуха. «Тебя вздернут на первом же суку, — сказала я, — если не расскажешь без утайки, какие известия получил из Тизбона». И он рассказал все.

Самвел слышал вещи, о которых и не подозревал, и был в полном недоумении.

-При чем тут твой главный евнух? Что ему до всего этого? — спросил он и взглянул в упор в искаженное волнением лицо молодой женщины.

Ормиздухт покраснела, потом побледнела, потом покраснела и побледнела еще раз, словно ребенок, которого поймали за руку на краже.