— Прости мне мое простодушие, Самвел, и верь, верь в мою невиновность, — сказала она со слезами в голосе. — Столько лет этот негодяй состоит у меня в евнухах, но мне и в голову не приходило, в чем на самом деле главная его обязанность. Я, конечно, не могла не видеть, что он получает много писем и сам их много посылает, но считала, что все это в порядке вещей: ведь в Тизбоне, особенно при дворе, у него большие связи и знакомства, это я знала. Но сегодня я просмотрела его бумаги и узнала из них, что у него и здесь большие связи. В его распоряжении много людей, среди них есть и армяне, и они шлют ему известия со всех концов вашей страны, где что делается или готовится. И за это он хорошо платит. А все, что узнал, тайно передает в Тизбон и получает оттуда приказы.

— Выходит, он был тайным соглядатаем в нашем доме и только прикрывался должностью главного евнуха? — воскликнул Самвел, вне себя от возмущения.

— Выходит, что так. Ему было велено все передавать в Тизбон, — тихо отозвалась персиянка.

«Вражеский приспешник обосновался в нашем доме, а нам столько времени и в голову не приходило! — с досадой подумал Самвел. — И мы еще жалуемся, что наши дела идут плохо! Вводят в дом невестку, дают за нею богатое приданое и в счет приданого добавляют еще своего шпиона, скрывая его в толпе слуг и рабов... И это у них называется — породниться домами! О вероломная дружба персидского царя!..».

Он повернулся к мачехе.

— Ты, Ормиздухт, так чиста душою, что я никогда не осмелюсь оскорбить твою ангельскую безгрешность даже тенью подозрения. Но ты хоть понимаешь, как это низко — выслеживать и вынюхивать в чужом доме?

— Понимаю, — ответила она голосом, в котором слышны были и глубокое негодование и безутешная печаль. — Понимаю и вижу, какие горькие плоды это приносит. Меня ужасает, что вокруг льется кровь, что отцы и матери томятся в оковах, а дети, осиротевшие и бесприютные, попадают в руки палачей. Выносить такие жестокости — выше моих сил.

— Но ведь этого желает твой брат...

— Не кори меня, Самвел, делами моего брата! У персидских царей нет сердца. Свой трон они воздвигают на трупах, — так говорят наши мудрецы.

Самвел погрузился в размышления. Ормиздухт прервала затянувшееся молчание.

— Не печалься, Самвел. Я хочу успокоить свою совесть и нынче же утром прикажу готовить караван для далекого путешествия: отправлюсь в Тизбон, брошусь в ноги брату и слезами смягчу его гнев. А если его не тронут слезы сестры, тогда ее кровь, родная ему кровь, зальет подножие братнего трона.

— Я знаю, что ты способна на большие жертвы, Ормиздухт, — ответил юноша, — а милосердие твое безгранично. Но слишком поздно... Обстоятельства настолько осложнились, что вспять уже ничего не повернуть, и твое заступничество вряд ли поможет предотвратить грядущие бедствия.

— Но твоя жизнь в опасности, Самвел! Я уверена, что главный евнух — ты ведь сам говоришь, что он грязный шпион! — уж, конечно, внес и твое имя в список неблагонамеренных...

— Я тоже уверен, — сказал Самвел. — Уповаю на милость Божию.

Он опять погрузился в раздумье и, помолчав, с горькой усмешкой добавил:

— Не забывай, что во главе войска — мой отец и мой дядя. Уж меня-то, надо полагать, они пощадят.

— Им приказано не щадить ни друзей, ни родных, — вздохнула Ормиздухт и с еще большей настойчивостью стала упрашивать пасынка, чтобы он подумал о собственном спасении и хоть на время, пока буря пронесется, уехал куда-нибудь.

— Вот это уже непростительно, Ормиздухт, — отозвался Самвел с улыбкой, вызванной заботливостью и добротой мачехи. — Чему ты меня учишь? Чтобы я, как последний трус, бежал с поля брани?

— Одумайся, Самвел! Ведь опасность угрожает и той, кого ты любишь... — дрожащим голосом возразила персиянка.

— Вот потому-то я и не должен покидать поле брани! — отозвался Самвел, и глаза его заблистали гневом и жаждой праведной мести.

Ормиздухт с какой-то особой завистью вглядывалась в этого юношу, живое олицетворение самоотверженности, в котором так горячо, так негасимо пылало пламя любви.

— Скажи, Ормиздухт, — спросил Самвел, переводя разговор на другое, — все, что ты передала мне, главный евнух сказал тебе сам?

— Я еще и письмо нашла в его бумагах.

— Можешь показать мне это письмо?

— Оно у меня с собой.

Она вынула из кармана пергаментный сверток и передала Самвелу. Юноша пробежал письмо, задумался, потом спросил:

— Можешь оставить его мне?

— Отчего же нет, если надо.

— А твой главный евнух не спросит, куда делось письмо?

— Ты шутишь, Самвел?! Кто он, чтобы задавать мне вопросы? Тут же велю вздернуть его на первом дереве прямо во дворе! Разве ты не знаешь, сколько слуг ждут моих повелений? — в Ормиздухт заговорили гнев и уязвленная гордость царской дочери.

Она встала, готовясь уйти.

— Я слишком у тебя задержалась... вот и петухи пропели... Самвел тоже встал.

— Теперь у меня немного отлегло от сердца, — сказала персиянка, с нежностью глядя, своими прекрасными глазами на молодого князя. — Переубедить тебя я не сумела, но ты хоть будешь знать, что делать.

— Благодарю, Ормиздухт! Благодарю тебя за безграничную доброту и за непритворное участие. Я так многим обязан тебе! Персиянка взяла свое покрывало и маску.

— Ах, прости, Ормиздухт! — воскликнул юноша. — Я так растерялся, что даже не спросил, как ты прошла ко мне и как думаешь возвращаться.

Ормиздухт усмехнулась.

— Ты же видел, я пряталась под всем этим (она показала на покрывало и маску). Так же пойду и обратно. Меня примут за одну из служанок.

— Позволь хоть проводить тебя до твоих покоев.

— Не надо. Во дворе ждут двое слуг, они меня проводят. А если рядом будешь ты, это может меня выдать.

А слуги знают, что под черным покрывалом скрывается их госпожа?

Не знают. Они доставили меня сюда, как одну из моих служанок и останутся в этом убеждении. Ведь не в первый раз мои служанки приходят к тебе по разным делам.

Молодая женщина надела маску, и закуталась в покрывало. Самвел еще раз от всего сердца высказал ей свою искреннюю благодарность и проводил до дверей. Из темноты вынырнул Юсик.

— Проводи эту женщину, — сказал Самвел. — Во дворе ожидают слуги госпожи Ормиздухт, сдашь им с рук на руки.

Юсик поднес палец к губам. Какая-то догадка мелькнула в его уме.

В голове Самвела тоже мелькнула мысль, но совсем другая.

— Ну что бы Ормиздухт прийти хоть немного раньше! — подумал он.

Самвел вспомнил о письмах, которые отправил князю Гарегину Рштуни и своей дорогой Ашхен.

XV КНЯЖНА ИЗ ГОРНОЙ СТРАНЫ

Женщина, с ног до головы закутанная в черное покрывало, шла по извилистым улочкам замка Вогакан медленными, неуверенными шагами: ноги ее не держали. Едва она рассталась с Самвелом, ее охватила эта болезненная, изнурительная слабость, которая следует обычно за вспышкою возбуждения.

Один из слуг шел впереди и нес горящий фонарь, другой шел следом за нею. За всю дорогу она не произнесла ни слова. Безмолвно и беспрепятственно проходили они ворота за воротами, хотя всюду стояла вооруженная стража. На фонаре горел родовой знак Ормиздухт; этого было достаточно: часовые понимали, что женщина, которая проходит мимо них, принадлежит к женской прислуге персидской госпожи.

Во всем замке царила какая-то необычная, гнетущая тишина. Лишь изредка с высоких башен раздавались лязг железа и

перекличка ночной стражи — знак того, что она бодрствует. На возглас с одной башни откликались с остальных, и тишина на мгновение взрывалась; замок говорил на своем грозном железном языке.

Женщина под покрывалом дошла до своих покоев. У дверей в женскую половину слуги остановились, и она уже одна перешагнула порог этого замкнутого мирка, куда не ступала нога мужчины.

В опочивальне Ормиздухт сразу швырнула прочь маску и покрывало и, не раздеваясь, бросилась на свое ложе. О, как она устала... устала всем сердцем, всей душой... Она оглядела свою роскошную, дышащую негой комнату. Никого из служанок не было. Неужели все спят? Неужели так поздно? Оно и к лучшему: никто не помешает. Она зарылась пылающим лицом в мягкую глубину подушек и долго лежала в безмолвном оцепенении. Глухие, раздирающие душу стенания порою нарушали таинственное безмолвие ночи: потоки слез лились из ее глаз и тонули в подушках. О чем она плакала, Ормиздухт не знала и сама. Бывают мгновения, когда сердце не в ладу с рассудком, и человек сам не в силах понять и объяснить свои чувства.