Наконец персиянка подняла голову, и ее затуманенный слезами взор вновь обежал пышное великолепие опочивальни. Ей хотелось говорить, выговориться, излить свою печаль, но вокруг по-прежнему не было ни души. Единственное, что хоть как-то напоминало о жизни, было пламя, горевшее в серебряном светильнике. Она долго не могла оторвать от огня взгляда и мысленно говорила с ним. Пламя — оно огонь, жар и пепел, оно сжигает само себя, оно иссякает в горении. Не таково ли и ее сердце?..

Она снова зарылась лицом в подушки, и слезы снова заструились из ее глаз. Из соседней комнаты послышались неясные звуки. Это тоже были рыдания. Там плакал пробудившийся от сна младенец, здесь — его не вкусившая радости сна мать. Голос ребенка заставил ее взять себя в руки — он напомнил ей, что она мать и жена.

Ормиздухт поднялась с ложа, отерла слезы и поспешила к ребенку. Кормилица уснула, сидя у колыбели, и не слышала, что дитя плачет. Ормиздухт разбудила ее. Так толком и не проснувшись, кормилица подняла голову и дала грудь ребенку. Он замолчал. Теперь слышно было только, как он сладко причмокивает и посасывает.

Молодая женщина с материнским восторгом не отрывала глаз от колыбели — в ней лежал свет ее души, ее первенец.. Вдруг она с испугом заметила, что кормилица снова опускает голову к краю колыбели: сон снова сморил ее. Страх и раздражение охватили Ормиздухт.

— Так ты когда-нибудь приспишь ребенка! — вскричала она и пинком разбудила кормилицу.

На черном лице блеснули белки больших глаз — кормилица проснулась.

— Я не сплю... — пробормотала она и снова опустила голову к колыбели.

Кормилица была эфиопка: молоко из горячей груди эфиопки считалось самым полезным.

Живительное это было сочетание: мать — персиянка, кормилица — эфиопка, а младенец — будущий князь Мамиконян!

Ормиздухт не отходила от колыбели, пока ребенок не насытился и не уснул. Потом наклонилась, коснулась губами пухлой щечки, наказала кормилице не дремать и ушла к себе.

Ормиздухт вернулась в опочивальню и попыталась уснуть. Она не позвала никого из служанок, сама разделась и легла.

Роскошное ложе из воздушных шелков и тончайших шерстяных тканей было мягко как пух и дышало негою, но в эту ночь оно казалось ей усыпанным терниями. Она беспрестанно ворочалась с боку на бок и никак не находила покоя. Сумбурные, неясные мысли теснились в голове, невинная душа была объята волнением; так ясный светозарный небосвод затягивают порою черные грозовые тучи. Она думала о Самвеле, думала о том, как счастлива та, кому он отдал свою любовь, и, наконец, с ужасом вспомнила о главном евнухе и его гнусном поведении.

«Понял ли Самвел, что я ни в чем не виновата?.. Рассеялись ли у него сомнения на мой счет?..» — простонала она, воскрешая в памяти горестный миг, когда она обо всем рассказала юноше, и то тягостное впечатление, которое произвели на него эти новости. — Он так добр, он так благороден — он простит меня, он не заподозрит, что я соучастница низостей моего евнуха... Но разве это искупит мою вину?! Из-за кого появился в доме Самвела этот вероломный негодяй, как не из-за меня! Я привезла с собой низкого соглядатая... Нет, нет! Я ведь ничего не знала, его послали со мной, этого шпиона. Но тяжесть вины падает и на меня... И я должна искупить вину за то, что совершено без моего ведома... чтобы совесть была спокойна... Самвела я так и не уговорила... Он не захотел, чтобы я поехала в Тизбон, он и тут проявил свою безграничную доброту. Но я должна поехать, должна смягчить жестокое сердце моего брата... Я не могу оставаться здесь и равнодушно смотреть на горе целой страны... Но мой муж... Что подумает мой муж?.. Он приедет и не найдет свою жену в своем доме!..»

Это заставило ее задуматься.

Долго терзалась Ормиздухт в размышлениях. Потом позвала служанок. Никто не откликнулся. Она потянулась за мягкой ассирийской шалью из белой шерсти, закуталась в нее и встала с постели. В этом пушистом облаке полунагая красавица казалась прекрасной нимфой, выглядывающей из узорчатой раковины.

Она открыла дверь в соседнюю комнату. Служанки спали, прислонившись друг к другу. Видно было, что они дожидались своей госпожи, пока сон не сморил их. Ормиздухт пожалела девушек и не стала будить. Она вышла и заглянула в другую комнату. Там, сидя на тахте, дремала пожилая женщина. Скрип двери разбудил было ее, она открыла глаза, огляделась, но снова свесила голову на грудь и погрузилась в дремоту.

Ормиздухт вернулась в опочивальню.

Она уже забыла, зачем хотела позвать служанок, забыла, зачем заглянула и в ту комнату, где дремала пожилая женщина.

Она бродила по комнате, касалась то одной вещи, то другой, словно чего-то искала. Под руку попался серебряный ларчик. Эта красивая вещица всколыхнула в ней бурю чувств. С особым отвращением Ормиздухт отперла замок, открыла крышку и вынула какие-то бумаги. Это были копии писем и разные черновики, которые отобрала она среди бумаг главного евнуха. Один пергамент она поднесла к свету. В глаза бросились строки:

«...из тех Мамиконянов, которые остались в замке, опасность представляют двое: Самвел, сын князя Вагана, и его двоюродный брат Мушег, сын князя Васака. Первый из них еще юн и неопытен, но до безумия предан своему государю и своей родине. Эта преданность восполняет в нем недостаток жизненного опыта. Он храбр, он бесстрашен. Пользуется любовью, и на его призыв откликнутся многие. Неподкупен. Ничем нельзя поколебать его любви к родине. Этот фанатик может доставить немало хлопот персидским войскам, если его не обезвредить заранее. Второй, князь Мушег, не уступает Самвелу в любви к родине, но имеет опыт и глубокие познания в ратном деле. Крайне опасен. Персия не прогадает, если посулит за его голову хоть целую провинцию. Он пользуется большим влиянием как среди светской знати, так и среди духовенства. Умелый полководец, неустрашимый воин и заклятый враг персов...».

Она не в силах была читать дальше: руки задрожали, пергамент упал на пол. Тут в опочивальню вошла та самая пожилая женщина, которая дремала несколько минут назад в соседней комнате.

— Ах, Ормиздухт, свет очей моих! — вскричала она. — Ты еще не спишь?

Она подошла и пригладила распущенные волосы своей госпожи. Но искаженное волнением лицо молодой женщины поразило ее, она отпрянула в ужасе:

— Что с тобой? Почему так запоздала? Что сказал Самвел? Когда ты вернулась? — и этот поток вопросов вконец смутил и так достаточно смущенную Ормиздухт.

Эта худая, иссохшая женщина была кормилица и пестунья Ормиздухт. Когда Ормиздухт выдали замуж и отправили в Армению, эту умную и опытную женщину послали с юной невесткой дома Мамиконянов, чтобы она оберегала и опекала ее.

Появление няни немного утешило Ормиздухт. Бывают мгновения, когда человек в своем скорбном одиночестве жаждет утешения и находит его даже в кошке, если она вдруг войдет в комнату и участливо потрется об ноги.

Ормиздухт подошла к своему ложу, легла и подозвала няню.

— Сядь ко мне Хумаи, сядь поближе, — попросила она гаснущим голосом.

Няня подсела к ее изголовью.

— Положи руку мне на лоб... погладь... еще погладь...

Няня положила иссохшую руку на ее лоб; он был покрыт

холодным потом.

Несколько минут Ормиздухт молчала; ее воспаленные взоры блуждали вокруг. Потом она закрыла глаза.

— Говори же, Хумаи, говори, я слушаю.

У няни не нашлось слов. Лихорадочное возбуждение госпожи испугало ее.

— Говори же, Хумаи, скажи что-нибудь! — повторила Ормиздухт, открывая свои полные скорби глаза и глядя на няню. — Или ты забыла, Хумаи, как бывало, ночью, еще до моего замужества, ты вот так же, как теперь, садилась у моего изголовия и говорила, говорила, и речи твои не кончались... время шло незаметно, близился рассвет, слышалось пенье петухов, я засыпала, снова просыпалась и снова слушала твои рассказы... Ах, какое хорошее было время! Ни забот, ни горя... я жила беспечно, как птица и даже не звала, что такое печаль...

Она опять закрыла глаза и повторила: