— Говори же, Хумаи, расскажи что-нибудь, чтобы я уснула...

Няня в замешательстве приложила руку к ее груди — сердце Ормиздухт билось быстро и неровно.

— Там огонь, Хумаи, там что-то горит и сжигает меня... — прошептала Ормиздухт и снова открыла глаза. Няней все более охладевал страх.

— Ты ничего не говоришь, Хумаи, ты все молчишь... тогда я буду говорить... я хочу говорить... много говорить...

Теперь няня что-то забормотала про себя, она молилась.

Ее госпожа схватила сухую руку няни своими горячими руками.

— Ты помнишь, Хумаи, прошедший год и торжества в Аштишате? Последние, которые там проводились... Мы сидели в пурпурном шатре армянской царицы и оттуда смотрели игры и ристания. Царь, патриарх и главные нахарары сидели в отдельном шатре, недалеко от нас, и тоже наблюдали за состязаниями. Помнишь этот день?

— Помню, — растерянно прошептала няня.

— А помнишь, как началась игра в макан? Как знатные юноши в блестящих доспехах, на горячих скакунах разделились на две партии? И как стучали клюшки-маканы и большие деревянные мячи ураганом носились из стороны в сторону. И как во время этого горячего состязания вдруг появилась дева на золотистом скакуне... Помнишь эту деву?

— Помню, — отозвалась няня.

— Тысячи голосов и бурные рукоплескания приветствовали ее появление. Царь долго махал ей платком. Она явилась, словно богиня, и своим появлением вдохнула в игру новую силу и новый пыл. Как хороша была эта юная воительница в своих великолепных доспехах! Грудь ее покрывал стальной, отделанный золотом панцирь, изящный медный шлем горел в лучах солнца, золотом отливали и ее кудри, рассыпавшись по закованным в железо девичьим плечам. Сквозь прорезь забрала едва можно было разглядеть сияющие звезды ее глаз и черные, изогнутые дуги бровей. Звучали трубы, гремели барабаны, и длинный, тяжелый макан вертелся в ее искусных руках, как перышко. Ее конь носился по полю, словно птица, делал огромные прыжки, и мяч под ловкими ударами бесстрашной девы летел от одного края поля до другого... А помнишь ли ты, с кем она состязалась?

— С Самвелом.

— Да, с Самвелом... Когда игра кончилась, армянская царица пригласила ее к нам, в наш шатер. Она собственноручно вручила ей первую награду — золотую чеканную чашу. Дева осталась в нашем шатре, обедала с нами и во время обеда спела песню. Помнишь ты эту песню?

— Помню.

— Это была горская песня, Хумаи. Княжна из горной страны пела песню своих гор и ущелий. Ее дивный голос ласкал слух, как нежный ветерок, который бьется о скалы, бьется о вековые сосны, набирает и набирает силу и снова постепенно ослабевает и под конец слабыми, печальными всплесками затухает в глубинах ущелий... Мелодия этой волшебной песни и сейчас звучит в моих ушах! Я и сейчас словно гляжу, в сверкающие очи воодушевленной девы, в которых было столько огня, столько очарования, столько любви... Помнишь ли, Хумаи, кто была эта дева?

— Говорили — дочь князя Рштуни.

— Да, дочь князя Рштуни — счастливая дочь грозных гор и сумрачных лесов... Она привела с собою храбрецов из своей страны. Аюбо было смотреть, как просто и легко были вооружены эти дети пастушеского народа: они появились на празднестве с легкими войлочными щитами из шерсти их коз, в войлочных доспехах и шлемах из шерсти их овец, и в плетенной из толстой шерсти обуви. С ног до головы они были обряжены в шерсть и шкуры, но это простое, грубое снаряжение было крепко как сталь. Грубовато выглядели и сами горцы, но в чье сердце не закрался бы страх при виде их чудовищных луков и стрел с копье величиною! Грозны и пылки были те храбрецы, а их госпожа блистала среди зрителей, словно богиня гор...

Глаза Ормиздухт были закрыты, она как бы грезила наяву:

— Эти храбрецы с горящими глазами и львиными гривами охраняли свою княжну, как настоящие львы. Смерть в мгновение ока настигла бы любого, кто посмел бы бросить на нее дерзкий взгляд. С этого празднества она увезла с собой два бесценных приза: золотую чашу, которую вручила ей царица, и сердце, которое отдал ей Самвел.

Она умолкла и не произнесла более ни слова.

Перепуганная няня со страхом вглядывалась в бледное, порою судорожно подергивавшееся лицо Ормиздухт. Вздрагивали и ее алые, крепко сжатые губы. Она продолжала говорить, но Бог весть, с кем велся этот разговор — она была уже во власти сновидений, и голоса ее слышно не было...

Старая няня прикрыла свою питомицу и до рассвета просидела у ее ложа, не отрывая глаз от своей ненаглядной госпожи, которая металась в лихорадочном жару. И слезы медленно катились из потухших глаз и медленно скатывались по иссохшему лицу...

XVI И НАРЕКЛИ СЕБЯ ВОЖДЯМИ

Была глубокая ночь, а четверо молодых людей, озабоченных судьбами Армении, все еще совещались во дворце князя Мушега. Все окна были плотно занавешены, двери заперты изнутри, а снаружи по обе их стороны стояли вооруженные телохранители.

Месроп сидел у светильника и целиком ушел в изучение разложенных перед ним бумаг. Читал, делал какие-то подсчеты, спина вчитывался, и порою проводил рукой по лицу, словно пытаясь разогнать свои сомнения. Среди бумаг лежало и письмо, которое дала Самвелу Ормиздухт.

Самвел, не останавливаясь, ходил из угла в угол, иногда подходил к Месропу и из-за его плеча молча наблюдал за работой.

Мушег нервно теребил бородку, черной бархатной каймой обрамлявшую его мужественное лицо. В гордом взоре явственно проглядывали нетерпение и глубокое волнение.

Саак Партев время от времени подносил ко рту чашу с вином, стоявшую перед ним, и делал глоток, чтобы освежить пересохшие от волнения губы.

Все ждали, что скажет Месроп.

В конце концов он недовольно отбросил бумаги в сторону и повернулся к друзьям.

— Гиблое дело — рыться в этих бумагах в надежде сделать из них какие-то выводы. В нашем нынешнем положении расчеты не только приведут к ошибкам, но и совсем собьют нас с толку. Наше дело с самого начала велось без предварительных расчетов, так ему идти и дальше. Другими словами, время наше столь ограничено, а обстоятельства столь настоятельно побуждают к действию, что нам не до исправления прошлого и даже не до планов на будущее. Надо без промедления предпринять какие-то решительные шаги, пусть даже они противоречат доводам рассудка и здравого смысла.

— Вне всякого сомнения! — отозвался Самвел.

Саак Партев молчал.

И все же мы обязаны подсчитать и взвесить свои силы, — заметил Мушег.

— Нельзя подсчитывать и взвешивать то, чего еще нет _

возразил Месроп. — Какие у нас будут силы — зависит от того, как мы поведем дело.

Победу или поражение можно предугадать заранее,_

настаивал Мушег.

— Это будут не более чем догадки, —отрезал Месроп._

Мы, повторяю, должны избрать своим знаменем уверенность в себе, а победа — она в руках судьбы.

Саак прервал спор вопросом:

— Тут все время повторяется слово мы. Но прежде чем предпринимать какие-либо шаги, надо, мне кажется, определить, кто мы в нынешних обстоятельствах.

Воцарилось молчание: вопрос был как нельзя более уместным. Самвел выступил вперед и попросил:

— Позвольте мне сказать.

— Говори, — отозвался Партев.

Самвел, весь охваченный воодушевлением, остановился перед собеседниками и обратил на них горящий взор.

— Кто мы — вопрос, действительно, очень нелегкий, и начинать наше дело надлежит с ответа на него. Так кто же мы? Мы верховная власть в стране. Быть может, мой ответ покажется чересчур дерзким, но я постараюсь разъяснить свою мысль. В делах Армении главную роль играют три высших лица: царь — глава государства, католикос — глава церкви испарапет — глава войска. Всех троих предводителей нации сейчас нет с нами. Царь томится в персидской темнице Ануш, спарапет — там же, католикос — в ссылке на острове Патмос. Наша страна лишилась трех вождей, которые в минуту опасности могли поднять ее против врага. А враг у самых ворот и вот-вот ринется на нашу землю. Кто преградит ему путь? Кто избавит родину от огня и меча, от потоков крови? Кто очистит ее от персидской нечисти, которая угрожает осквернить все, что свято для нас? Царский престол в опасности, церковь в опасности, наш язык, наши книги, наши обычаи и традиции, все заветные духовные богатства нашего народа — все в опасности. Кто защитит все это? Повторяю: главы государства нет, главы церкви нет, главы войска нет. Но ведь есть их представители, и двое из них сейчас здесь и слышат мои слова.