— О лживый перс! — воскликнул Мушег, вне себя от возмущения. — Для тебя ничто святость царского слова и царской клятвы! Перстнем с вепрем припечатал ты соль — это ведь величайшая клятва твоей религии! — и послал нам, приглашая отца и его государя к себе, дабы заключить договор о мире, а сам бросил их в темницу. О бесчестный клятвопреступник!

Эти слова относились к царю Шапуху, который коварными посулами заманил армянского царя и армянского спарапета в столицу Персии.

Мушег повернулся к Самвелу:

— Правда, отец тридцать лет воевал с войсками Шапуха и всегда побеждал его. Но он воевал честно! Будь у Шапуха хоть искра благородства, он не забыл бы великодушия, которое проявил мой отец. Ведь когда Шапух был наголову разбит и с позором бежал от спарапета Армении, его армия и весь гарем оказались во власти победителя. Но мой отец велел подать его женам паланкины и с почетом препроводить ко двору Шапуха. И тот все это предал забвению... преступил клятву, обманул... О низкий! О вероломный!

Полные горечи слова срывались с уст безутешного сына, и его сердце горело жаждою мести. С пылающим лицом он остановился перед братом.

Слушай, Самвел! Мы будем недостойными выродками, если все эти низости останутся без отмщения. Чаша терпения першолнилась, ибо враг довел до предела свои злодейства.

Он сделал несколько шагов по комнате; заметил, что окно открыто, закрыл его и опустил занавес. Невозможно было без содрогания смотреть на это олицетворение скорби и гнева; из его больших глаз, казалось, изливался огонь, губы дрожали, как в лихорадке, мужественное лицо было покрыто смертельной бледностью. Он снова встал перед Самвелом и, вперив взор в его печальные глаза, воскликнул:

— Что ты молчишь? Отвечай же!

— Ты счастливее меня, Мушег, — отозвался Самвел. — Твои отец всю жизнь был героем и остался героем до конца. Он всю жизнь сражался с врагами своей отчизны и до конца не покинул своего несчастного государя. Гонец рассказал, как он во всем своем величии стоял перед Шапухом и его двором и обличал вероломство преступившего свои клятвы персидского владыки. Весь вражеский двор и сам царь были поражены его смелостью. А я — я несчастный сын! Мой отец, недостойный брат достойного брата, изменил своей родине, изменил своему царю. Теперь он стал презренным орудием в руках персов и идет, чтобы предать родную землю огню и мечу, залить ее кровью... идет разрушить церкви, в одной из которых был крещен он сам и многие из которых воздвигнуты его предками... идет принудить нас молиться на персидском языке и персидским богам...

Слезы помешали ему договорить; он закрыл лицо руками и горько зарыдал. Сердце у Самвела было не такого закала, как у Мушега, и характер не такой непреклонный, напротив, он был так чуток и раним, что даже легкие огорчения оказывали на него сильное воздействие. Но Мушег не придал никакого значения слезам брата и в бешенстве закричал:

— Да! Твой отец изменил родине!.. На честь Мамиконя-нов легло пятно позора! Надо смыть это пятно!

Он отвернулся, и взгляд его упал на портрет Вачэ Мамико-няна, его деда. Несколько мгновений Мушег в почтительном молчании стоял перед портретом предка, потом повернулся к Самвелу и, указывая на портрет, сказал:

— Когда сей доблестный муж пал на поле брани, в кровопролитной войне против персов, которую он возглавлял, земля армянская погрузилась в скорбь. Рыдал царь, рыдало войско, рыдал весь народ. На церемонии его похорон патриарх Вртаннес, сын Просветителя, в надгробной проповеди обратился со словами утешения к народу армянскому и сказал так:

«Утешьтесь во Христе! Он ушел из жизни, но смертью своей стяжал бессмертие, ибо пожертвовал собою во имя отчизны нашей, святых христианских храмов наших и ниспосланной нам Господом веры нашей. Он пал, дабы не оскудела земля наша под игом позорного плена, дабы не нарушился обряд христианских церквей наших и дабы святыни наших храмов не оказались в руках нечестивцев. Когда бы враги завладели страной, они утвердили бы в ней свою ложную религию. Почивший благочестивый мученик не щадил живота своего, дабы покарать зло и изгнать его из нашей земли, и пал на поле брани, дабы не проникла и нашу богобоязненную страну скверна нечестивости. Доколе был жив, он неизменно сражался за правое дело, а умирая, принес себя в жертву на алтарь истин, дарованных Господом нашим, во спасение овец стада Христова. Он, не пожалевший жизни за отчизну, за братьев своих и за святую церковь нашу, он, повторяю, будет сопричислен к сонму мучеников Христовых. Не станем же ныне оплакивать эту великую потерю, ею восславим самоотверженность павшего героя и установим за обычай в стране нашей, что память о нем и о доблести его станет во веки веков поминаться в храмах в одном ряду с именами святых мучеников за веру Христову».

Мушег договорил эту речь, которую все Мамиконяны знали наизусть, ибо она была для них как бы символом веры, и добавил:

— Армянская церковь поминает у святого алтаря во время церковной службы нашего деда в числе своих святых; но отныне та же церковь станет предавать анафеме его недостойного сына.

И это — мой отец! — горестно простонал Самвел.

Враг отчизны, изменник родины не может считаться ли твоим отцом, ни моим дядей. Отныне он для нас чужой, чужой даже более, чем какой-нибудь перс. Ты согласен со мною, Самвел?

— Всецело.

— Дай руку!

Самвел протянул дрожащую руку.

— Решено! — сказал Мушег и сел рядом с ним. — Теперь поразмыслим, как быть дальше.

Оба долго молчали.

Слушай, Самвел, — заговорил 1У1ушег. — Никогда еще Армения не была так близка к гибели, как сейчас. Глава государства в плену и в ссылке, глава церкви — в плену и в ссылке, глава войска, мой отец — в плену и в ссылке. Враги могут извлечь из этого все возможные выгоды. А внутренние распри чреваты еще большей опасностью. По сведениям, которые я получил, многие из провинций и областей восстали и хотят свергнуть власть царя. Взбунтовался бдешх ¹Агиндза, воздвиг громадную стену и отгородился ею от Армении. Взбунтовался бдешх Нового Ширакана. Взбунтовались бдешхи из родов Махкера, Нигоракана, Дасснт-рея. Восстал бдешх Гугарка. Восстали властелины княжеств Дзо-роц, Кохб и Гартмандзор. Восстали сильные княжества Арцах,

Бдешх — титул владетеля окраинных княжеств Великой Армении Ьдешх стоял выше обычных нахараров и был, фактически, самостоятельным правителем, признававшим, правда, верховную власть царя

Тморик, Кортр и Кордов. Восстали вся Атропатена, княжества Маров и Каспов. Восстали князь Андзитский и князь Великого Цопка. Те, кто граничит с Персией, перешли на сторону персов, кто граничит с Византией — перешли на сторону византийцев.

Самвел слушал все это с глубочайшим негодованием и гневно воскликнул, прервав Мушега:

— Где же совесть у князей, которых Бог поставил на границах нашей земли, дабы они были ее хранителями, если они в нынешнюю, столь роковую для судеб Армении минуту, вместо того, чтобы грудью заслонить родину, сами поднимают мятеж и протягивают руку врагам отчизны?! Что же осталось, если все главные силы восстали?..

— Остался народ! — грозно воскликнул Мушег. — Враг совершил большую ошибку, и мы можем обратить ее на пользу родной стране. Враг посягнул на самые святые чувства народа — на его веру. Если бы твой отец и Меружан Арцруни понимали душу и сердце армянина, они не стали бы трогать религию; тогда, быть может, они и сумели бы покорить Армению. Теперь же изменники, я убежден, сами обрекли себя на поражение.

— Но народ еще ничего не знает!

— В этом деле нашим могучим союзником окажется духовенство. Ты, Самвел, в более тесных отношениях с Аштишатским монастырем — завтра же поезжай туда, не теряя времени, и сделай, что надо. Я со своей стороны пошлю гонцов во все монастыри.

— Но я не знаю, как вести себя с матерью! Она связала меня по рукам и ногам...

— Твоя мать — страшная женщина, Самвел, она может многое погубить, если не соблюдать осторожность.

— Осторожность... Но как?