Слепень поливал тело спиртом, прыскал на древесный каркас. Потом отошел, извлек из сумаря спички.

– Давай, – сказал, сунул в руку ему коробок. – Поможет? – кивнул в строну Жилы.

Сухарь подумал: нет, не нужно ей это. Махнул рукой – сами справимся.

Оба встали возле тела: Сухарь у ног, Слепень у головы. Подожгли тряпицы. Четыре огонька горели четырьмя свечками – мгновение-другое, а потом огненные ручейки побежали по рукам и ногам.

Они шли к землянке Дрозда, она была совсем недалеко – за холмами. Позади, из-за бугра к небу вилась струйка дыма. В Несвиречь улетал Дрозд.

В землянке Слепень выудил из угла какую-то бутыль, глянул на свет – чистая вроде. Вылил из канистры остатки спирта. Зачерпнул ковшом воду в ведре: поднес к носу, втянул воздух, пальцем выловил что-то, обтер о штанину. Вылил воду в бутыль, взболтнул.

– Помянем, – буркнул.

Сухарь сел за стол, тупо уперев взгляд в очерчивающие птицу линии. Жила осталась у двери, не зная, куда себя деть: землянка Дрозда совсем маленькая – куда ни шагни, сразу же под ноги мужикам попадешь.

– Как думаешь, ведь пришлют кого заместо Дрозда? – оторвав взгляд от столешницы, спросил Сухарь, хоть вопрос и был глупый, нужный разве что для того, чтобы скрасить неловкость момента.

– Не сомневайся, – Слепень вертел бутылью, пузыря жидкость. – Была б петля, а шея найдется.

Повернулся к Жиле:

– Давай-ка, малая, выйди отсюда. Мне с твоим… – запнулся, сплюнул оттого, – с ним поговорить надо.

Жила глянула на Сухаря. Тот встал, снял с крючков пару металлических кружек, сунул в руки Жиле.

– Сходи вымой. А то чего там из них хлебал Дрозд…

Жила с ковшом воды вышла наружу. Слепень проводил ее взглядом, тяжелым, словно его кулаки.

– Слушай, Сухарь. А не сделать ли так, чтобы вроде как и не помер Дрозд? Тогда и не пришлют никого?

– А как так?

– Просто. Будет твоя Жила здесь жить, за трубами Дроздовыми смотреть. Вроде как никто и не помирал.

Упер взгляд в Сухаря, давит, словно хочет глаза ему выдавить и посмотреть, какая правда прячется за ними.

– Она уйдет, завтра же, – не отводя глаз. – Она не отсюда.

– Ну-ну, – Слепень встал, вышел из землянки, вернулся с кружками. Поставил их на стол, опрокинул в ближнюю бутыль, не прерывая струи, перевел горлышко в пустоту другой.

– Ну за легкий путь в Несвиречь, – сказал, выпил.

Сухарь следом, обернувшись прежде на Жилу. Та и не смотрела на них вовсе, разглядывала какие-то разрисованные бумажки.

– Красиво, – сказала она.

Слепень снова налил. Снова кружки коснулись губ.

– Зажрать даже нечем, – пробормотал Слепень.

Водка пьянила быстро, с голоду, с усталости, с непривычки.

– Откуда Дрозд краски берет? – спросил Сухарь, словно пытаясь закусить разговором.

– Откуда-откуда? – разливая говорил Слепень. – Известное дело. Дрозд, он-то не так прост. Свои ходы в земле у него были. Ты кстати, – Слепень снова стукнулся своей кружкой о Сухареву, влил содержимое в глотку, – 1703-ю можешь пока не чистить.

– А что так? – Язык у Сухаря путался в зубах.

– Ухохотались игривые. Вусмерть. Ты пей, пей. Дрозд мужик хороший был.

– А можно, – Жила сгребла в горку баночки с красками, – я это с собой возьму?

– Бери, – Слепень повернулся к ней, подмигнул, – оно ему уже ни к чему.

Бутыль пустела, пустела и мысль Сухаря, но пустая голова тяжелела вопреки всему. Уткнулся скоро переносицей Сухарь в сгиб локтя. Исчезающий запах пота – проводник в темноту, в которой был лишь тонкой струйкой дым. Дым, уносящий в Несвиречь Дрозда. И словно бы с высоты птичьего полета Сухарь, ловя ноздрями дым, полетел вниз к земле, к горящему кресту. Изуродованное лицо Дрозда с пустыми глазницами, обрисованными бурым рваным кантом, окаменевшее, с синюшной кожей, мертвое, мертвее не бывает, и только брови дергаются: то левая вверх, то правая, то слетаются обе к переносице, быстро-быстро, словно ответы на вопросы рассыпают, а может и сказать что хотят ему, Сухарю, только не понимает он ничего, и тогда издали, но с каждым мигом все громче, потекла Сивахина песня:

И вдруг в недрах мелодии Жилин крик: «Пусти! Пусти!». И девичье лицо, словно Дроздово бледно-синее. Увидел себя Сухарь, будто со стороны, вспорхнувшего над столом и вылетевшего птицей под вечереющее небо вон из землянки. А в руку уже вплавился топор, врос корнями в кость. Спина, черная, широкая, перегородила свет – новый крик: «Пусти!». И вдруг в лицо что-то брызнуло, прямо в глаза, ослепило, темнотой одарило, отбросило. И снова щебетала девка, птица пела. Ох-ва, щебетала, ох-ва, пела. Мелодия волнами качала и успокаивала, и увидел себя Сухарь на маленьком плотике, что плывет по разлившейся бескрайне воде, качается на волнах, и водная ширь эта – Сиваха, и вот она разводит ноги, и плотик исчезает в расщелине, уходит все глубже и глубже в нее. Едва успевает Сухарь уворачиваться от слизи, свешивающейся нитями со стен, и вдруг расщелина раздалась вширь, и увидел Сухарь, что под сводом на пуповинах висят человеческие зародыши разной степени оформленности, а дальше, дальше – он увидел Жилу. Пуповина обвила ее шею и душит, а с бледнеющего лица: со щек, с носа, со лба каплями падают веснушки, плюхаясь в воду, заменяя мелодию песни на далекий скулеж. Вырваться из этого безумия, покинуть прочь Сиваху – и Сухарь отчаянно сжимает кулаки, так что ногти впиваются в ладони, пронзают их насквозь и выходят наружу с обратной стороны кистей, загибаются, и лезут, лезут, изворачиваясь спиралью, к глазам Сухаря, чтобы ослепить его. Рывок – и Сухарь оттолкнулся от чего-то мягкого, перевалился на спину, увернулся от жалящих ногтей и увидел небо, серое, обычное, с клочьями облаков, вечереющее небо. И услышал тихий скулеж, словно где-то рядом в канаве скулила побитая собака.

Он попытался повернуть голову, но она, как колокол, пока еще немо качалась из стороны в сторону, и все же он сумел разглядеть Жилу, сидящую на земле в двух шагах от него, перепачкавшуюся, в разорванной одежде. Жила стянула под подбородком накрест две пряди волос и будто душила себя этой петлей, тихо воя. Успокоить бы ее, Сухарь потянулся к ее лицу, ведь это ж он, уже совсем почти ее отец, здесь рядом, – однако Жила отпрянула от его руки, словно испуганная птица с подбитым крылом. Язык колокола коснулся стенки, выдавливая из нее гул, и Сухарь увидел, что с его руки капает кровь.

Жила, вытаращив глаза, смотрела на него и показывала куда-то в сторону. Сухарь перевалился на другой бок и увидел бесформенный бугор неподвижного тела, в спине по самое топорище торчал топор. И тут Сухарь понял, что кровью выпачкана не только его рука, но и лицо, и одежда, и сапоги…

Гул проходил, колокол перестал раскачиваться, и Сухарь встал. Он смотрел на бесформенную массу, бывшую когда-то Слепнем. Подумалось: надо бы топор вытащить. Он даже схватился за топорище и не дернул, почувствовал, как к горлу подкатывается рвота. Отвернулся, выблевал на землю прошедший день. Посмотрел на Жилу. Та перестала скулить, молча смотрела на Сухаря. Он отвернулся – снова тело Слепня. И снова качнулся колокол, загудел, земля поползла гусеницей, сморщиваясь и расправляясь, в сторону, небо запрокинулось – Сухарь провалился в темноту, в настоящую, немую…

Когда очнулся, Жилы рядом не было. Слепень был, топор в его спине чуть ниже загривка был, а Жилы не было. Обернулся на месте Сухарь, шаг туда, шаг сюда, никуда от мертвого не уйти, словно цепью к нему прикован. Сел возле Слепня, выдохнул водочный дух, отхаркиваясь и сплевывая, как казалось, закричал:

– Что ты с ней сделал?!

Но только голос не тверд, стонет. И без конца: что ты с ней сделал, что ты с ней сделал, что ты с ней сделал… Пока не почувствовал касание рук. Пальцы детские уже затеребили волос, потекла вода, струйкой. Сухарь подставил руки. Краснея, вода уходила между пальцев, била землю каплями. Потекла вода и по лицу, смывая грязь, смывая искрупинившуюся кровь. Жила черпала ковшом из ведра воду и молча лила ее на Сухаря. Заливая бесконечное «что ты с ней сделал?» Время от времени запахивая обрывки одежды. Держа под мышкой полотенце, мокрое от ее тела.