– Манда у тебя что-то раненько зачесалась! Чего тебе не хватало? Чего тебе не хватало там? Чего? Красивого будущего, которое вот уже где у тебя было. На загривке твоем сидело, два вздоха, два плевка, и ты бы бегала в департаменте природных ресурсов, трепала бы языком сколько душе влезет, вешала бы лапшу на уши плоскомозглому быдлу. Чего тебе не хватало?

– Тебя. Тебя мне не хватало!

Высокий не ударил – скользнул ладонью по щеке Жилы, голова ее дернулась.

– Ты не только себя в грязь втоптала, ты и меня в дерьмо окунула.

– Не смей… не смей ее трогать, – плюясь кровью, пробурчал Сухарь не в силах больше ничего сделать.

Два тычка в бок и один по лицу.

– Вот он какой – герой, – высокий брезгливо отодвинулся от измочаленного Сухарева лица. – Так, все, идем отсюда.

Он схватил Жилу под руку, та дернулась, однако вырваться не смогла. Ее тащили к выходу, мимо Сухаря, и она, уже плача, коснулась его лица, испачкавшись. Могла бы – бросилась на шею, но кто позволит, кто позволит… Ее тащили за ворот куртки, как последнюю тварь, волоком по ступенькам, а она все пыталась сквозь рев что-то сказать Сухарю.

Его выволокли следом. Он дергался, извивался, его придавили коленом к земле. Высокий тащил Жилу, но, видимо, пошел не туда, а потому вернулся, протащил ее мимо Сухаря, и Сухарь, приподняв голову, попытался улыбнуться Жиле. Высокий, заметив улыбку, отпустил девчонку, припал на колено, с коротким размахом резко хлестнул Сухаря по лицу. Ударил бы еще раз – Жила повисла у него на руке.

– Папа, не надо! – кричала она. Снова и снова кричала это «папа, не надо», и каждое из них отдавалось еще большей пощечиной в душе Сухаря.

– Ты мне не верила… – пробурчал он, стараясь, чтобы Жила услышала его, – отцы не умирают, они всегда…

Удар ноги в под дых превратил его слова в сип. Высокий нахлобучил шляпу поглубже и потащил Жилу вниз.

– А что с этим делать? – крикнул вдогон один из.

– А что с ним надо делать? – не поворачиваясь, ответил высокий.

– Ну, ведь с 1703-м коллектором это его рук дело. Тут другого быть не может.

– А кто там был в 1703-м? – высокий обернулся.

– Семируковы.

– Это торгаши бухгалтерскими книгами?

– Ага.

– Да и хер с ними. – Развернулся и уже через плечо: – И с этим тоже хер. Никуда не денется, если что…

Он поволок Жилу в сторону, держа ее за руку. Та вырывалась, но хват был из тех, что оставляет на женском теле синяки. Чтобы не сопротивлялась, высокий залепил Жиле пощечину, и звук ее словно послужил командой для тех, в галифе, которые принялись за Сухаря.

Они били его лениво, погружая в тюфяк тела начищенные сапоги, чересчур спокойно, не чувствуя никакой ответственности за результат.

Потом вдруг один наклонился, узрел кровь на сапоге, вытер о Сухаря, снова посмотрел, чиркнул щеткой, махнул рукой и поплелся следом за высоким. Второй тоже больше не бил. Почему-то смотрел на окровавленное лицо, на шевелящиеся губы, чесал голову, прочесывая прямо через шлем, потом стянул его с головы, ткнул внутрь нос, вдохнул вонь – смесь пота и мокрой кожи, – достал пшикалку, пшикнул в шлем, напялил его на голову и побежал догонять остальных.

Сухарь открыл глаза и увидел этот унылый мир в каких-то особенно ярких тонах. Будто что-то волшебное попало в глаза. Кровь бежала струйками по лицу, но глаз не трогала, избегая, убегая ручейками в сторону. Он сумел поднять голову, со склона землянки увидел, как второй догонял первого, а оба они догоняли высокого. Тот тащил упирающуюся Жилу, вцепившись в воротник, прихватив для верности и прядь волос. Но вдруг что-то случилось: высокий поскользнулся, отбросил в сторону руку, и Жила вырвалась, побежала к нему, к Сухарю, вроде даже проскочила через заслон прочих рук.

Сухарь опрокинулся навзничь, увидел усеянное веснушками небо.

– Я же говорил, – шептал он, – отцы не умирают, они просто уходят, чтобы потом вернуться. Я же говорил…

– Вот смотри, – она показывает картинку. – Так выглядят зайчики, они смешные.

Смотрю. Они ужасны.

– Ты – зайчик.

Нет уж, спасибо, я – блок маневрирования на планетарных орбитах, я не монстр.

– Совсем как зайчик, если сюда добавить ушки вместо паучьих лап.

Это чтобы держаться за переборки, когда перегрузка двадцать жэ, и чинить магистрали, когда они перебиты метеоритами, а ушки мне не нужны, у меня радиосвязь есть.

– Но если немного сощуриться и погладить тебя – ты настоящий зайчик: мягенький, пушистенький.

Я урчу, может, я – кот?

– Такой кругленький.

Это не мех, это – броня, испарители, излучатели, концентраторы – наноткань. Я не кругленький, у меня сложная, но рациональная форма.

– Я повяжу тебе бантик.

Сентиментальный обряд людей. Они такое любят. Это их успокаивает. Мне не мешает.

– Теперь ты – нарядный зайчик.

Я впервые соглашаюсь, но все равно вредничаю и, для того чтобы немного позлить Людочку, ухожуот нее по потолку. Специально далеко вытягиваю сухие тонкие трубчатые стучащие, скрипящие о пластик, блестящие хитином, такие удобные, прочные и, знаю наверняка, противные-препротивные лапы.

– Да-а, – тянет Борисаглебыч. – Тоска-а-а. Зверьки, связь-то будет, нафиг?

– Однажды, – печально говорят ему из-за покосившейся панели.

– И все однажды, все случится, – поет Борисаглебыч. – Однажды все произойдет.

– Вышел из строя трансдуктор.

– Слышал, слышал, – Борисаглебыч вкусно потягивается. – Таких мрачных слов я уже наслушался. Трансдуктор у нас что, не биологический э-л-е-м-е-н-т?

– Однажды, – повторяют из-за покосившейся панели.

– Глупые зверьки, – Борисаглебыч закрывает глаза. – Я – спать. До Земли не будить. А сначала ответьте мне на один вопрос.

Из-за панели выползает половинка обезьяны на половинке большой ящерицы и все это розовое, совсем без меха и чешуек.

– Бр-р-р, – передергивается Борисаглебыч, – лезь обратно, смотреть на тебя страшно.

– А на меня, – спрашиваю я.

Борисаглебыч смотрит на меня.

– На тебя не страшно, ты ни на кого не похож.

– Я зайчик.

– Бр-р-р, – тут же дергается он.

Я молчу.

– В чем состоит вопрос, – говорят из-за покосившейся панели.

– Да, я все никак не могу вспомнить, – Борисаглебыч чешет патлы, чешет пузо, опять потягивается, – когда это я успел подписать высадку на планету.

– Там ваша подпись. Подпись вы проверяли. Она подлинная.

– Ну да, в том-то все и дело.

Борисаглебыч – капитан, но при этом дядька простой и добрый. Сейчас он раскладывает кресло и укладывается поспать.

– А почему не в каюте? – спрашиваю я.

– Вон туда сначала отойди, – он показывает в угол рубки. Я отползаю по потолку в угол рубки и вишу там, распушив мех.

– Хочу ребят дождаться, – отвечает Борисаглебыч, поворачивается на бочок и мгновенно засыпает.

Наш капитан – всем капитанам капитан.

Толстомордый корабль лежит в тени громоздких скал, поджав лапы, зябнет. На планете холодно, идет серый снег. В километре на север – груда развалин, к ним отправились Люда и Виктор на волке. Он условно волк, его Люда так называет, на самом деле – еще один говорящий зверек из нашей команды. «Биоробот», – говорит Виктор. Он неправ, роботов делают, а мы сами рождаемся. «Во тьме веков, во тьме веков, – поет Борисаглебыч, – вы рождены во тьме веков». Преувеличивает. «Устаревшая, ненужная технология, – спорит с ним Виктор. – Бессмысленно расточительная. Зачем она нам?» Виктор легко сыплет словами, как снег на этой планете. А сам едет внутри волка, мог бы и пешком идти в кислородной маске. Не так уж и холодно, и радиация совсем небольшая, не то что в прошлый раз.

Вот корабль – точно биоробот, много лет назад окуклился из личинки на острове Пасхи, долго морфировал, рос, ел, вбирал в себя небиологические элементы – двигатели, компьютеры, железки всякие. Мы так ему радовались, нянчили его, лечили, рассчитывали рацион. Любили его, несмотря на то что безмозглый и говорить не будет.