Самовар успели подогреть. Налили горячего чая, и татарин налил чай в блюдце. Держа блюдце у губ, он снова подтолкнул стакан к самовару.

—

Налей, пускай пока стынет… Это не пустые слова, это я своими глазами видел в России. В России поодиночке рабов давно уже не продают, там их целыми деревнями продавали. Там каждая деревня принадлежала своему помещику. А у хорошего помещика таких деревень было не по одной, а по нескольку. Крестьянин от своей деревни уйти никуда не мог. Он не мог уйти в город и не мог взять другой работы, кроме работы на своего помещика. Если помещик продавал землю другому помещику, с землей и крестьяне переходили к другому хозяину. Это называлось: «крепостное право». Лет десять назад царь освободил этих рабов. Дал им право идти, куда хотят, работать, где хотят, делать, что хотят. Что делать крестьянину? А?

Никто не ответил на вопрос гостя. Тогда татарин ответил сам:

—

Царь отрезал часть негодных земель у крупных помещиков и отдал их освобожденным крестьянам. Но с условием, что крестьяне ежегодно вместе с налогами будут платить и за эти земли.

Татарский купец выпил чуть остывший чай и, отодвинув стакан к самовару, продолжал громче:

—

Вот в результате этого из деревни в город стала поступать рабочая сила. На фабриках и заводах стало много рабочих, получила развитие промышленность. Но крупные помещики сперва тоже не были согласны с этим мероприятием. А на самом деле они не очень пострадали: они продали крестьянам негодные земли, крестьянин не мог прокормиться одной этой землей и пошел задешево работать к тому же помещику или брал землю в аренду у того же помещика, принимал условия помещика, отдавал ему свой труд. У помещиков появилось много денег; отдав их в банк, помещики зажили на проценты, а эти деньги через банк пошли в руки купцов, помогая им строить новые заводы, чтоб еще больше рабочих рук обеспечить дешевой работой, чтоб еще больше денег положить в купеческий карман. Многие завели заводы и открыли большие магазины, стали расширять дело, ускорять обороты своего капитала.

Абдуррахима-бая захватил этот рассказ. Глаза его блестели. Ноздри раздувались. Повеселев, он спросил:

—

А как ты думаешь, нам, кроме торговли, полезно завести завод?

—

Да, думаю. Если ты не займешься, твои дети займутся. Но нужна такая сила, чтоб устоять против русских купцов, а они очень богаты, очень сильны. Им помогают банки, у них базар по всей России и в других странах.

Абдуррахим-бай беспокойно задвигался, не решаясь перебить гостя, но явно встревоженный.

—

Но вы можете делать большие дела. Для этого у вас есть только один путь. Этот ваш путь в том, чтобы объединиться с нами, с татарами, или, как вы нас зовете, с ногаями. У нас одна вера: и вы мусульмане, и мы мусульмане. И если мы соединим наши капиталы, дело у нас пойдет. Но русские это понимают, и царь запретил татарам покупать у вас землю. У вас много сырья и много бедноты, чтобы это сырье обрабатывать. Рабочих рук много придет к вам и из соседних стран, когда найдется для них здесь работа и хлеб. И вот мы, купцы, должны подумать: если мы не соединим наши деньги, они уйдут к русским богачам… Русские купцы пришли сюда не затем, чтобы угнетать нашу веру или отстранить нас от нее. На что это им нужно? Они пришли за вашим сырьем, за вашими дешевыми рабочими. Царю нет дела до того, сколько раз в день будешь ты читать молитвы, хоть сто раз в день. Царю даже выгодно, чтоб больше молились, тогда думать меньше будут, смирнее будут.

Имам, повеселев, спросил богача татарина:

—

Выходит, царь нам не помешает, а даже поможет?

—

Молись, хазрет, и завлекай больше народу в мечеть, но и в молитвах говори, и почаще: «Будьте покорны своим хозяевам».

—

Конечно, — согласился имам. — Платеж за соль, которую они ели у своих хозяев, равносилен обязанности перед богом.

—

Опять ты о чем-то загрустил, хозяин? — спросил гость.

—

Я слушаю вас. И все-таки нет ничего хорошего в приходе русских. Увеличилось число купцов, все рвут товар друг у друга. Если прежде на русских товарах мы зарабатывали по десяти рублей на рубль, теперь едва-едва удается на рубль заработать рубль. Да и не удается!

—

То, что ты знаешь, ты это знай для себя. То, что я знаю, пускай останется при мне.

Татарин вынул из-за пазухи часы.

—

Ого, ночь-то уже проходит! Времени час! Пора спать. Имам, вставая, тоже взглянул на свои часы.

—

Еще и двенадцати нет.

—

Твои часы отстают, — ответил татарин.

—

Не может быть, чтобы они отставали: мне их наш уважаемый хозяин Абдуррахим-бай привез в подарок из самого Оренбурга.

—

Хорошие хозяева никогда не дарят хороших вещей. Запомни это, хазрет! По этой причине мои часы куплены на мои деньги, в Берлине.

Все засмеялись. Купец, пошарив в кармане, достал серебряный рубль и дал его имаму.

—

Не забудь помолиться, хазрет! — сказал он, прощаясь. После долгой молитвы о здравии, благополучии, счастливом

странствовании и преуспевании в делах достопочтенного гостя, татарского купца, имам ушел.

Остальные гости тоже разошлись.

Прошло несколько лет с той ночи, когда татарский гость ночевал в доме Абдуррахима-бая.

Небо сияло, как тихое, прозрачное море. Оно синело, и казалось, что синева эта густеет.

Клочья облаков плыли, подобно парусам далеких кораблей.

Временами набегал дождь, ненадолго. Солнце светило сквозь струи дождя, словно на землю падал поток драгоценностей, сверкающих, переливающихся всеми красками.

Эти короткие, но частые дожди отяжелили песок, успокоили и уплотнили холмы, которые летом, как степной пожар, передвигались с места на место по просторам пустыни. И самый песок, летом такой яркий и красный, теперь, весной, сливаясь с молодыми весенними побегами трав, казался золотисто-розовым.

Старинные поэты сказали бы о таком песке:

«Он подобен ланитам смуглых любовников, пленительных и прекрасных».

Но на этих смуглых холмах местами сверкали изумрудные весенние травы. Местами густо расцвели тюльпаны, покрывая холмы пятнами — желтыми, лиловыми, белыми.

Стояла середина апреля, месяц хамал. [64]

По всей пустыне, раскинувшейся между Шафриканским туменем и пустыней Кызыл-Кумы, от селения Карахани и до самого кургана Варданзе, брели пасущиеся стада каракулевых овец.

Овец, которые и зимой и летом паслись в Красных Песках — в Кызыл-Кумах, — весной ко времени окота подгоняли к селениям, чтобы легче было взять их драгоценный приплод.

У подножия песчаных холмов, часто столь высоких, что проходы между ними казались ущельями, стояли черные юрты, покрытые тяжелыми кошмами, шатры и шалаши, где жили скотоводы со своими семьями, после зимней непогоды приехавшие к своим стадам.

В стороне от юрт женщины, девушки и рабыни доили овец, сбивали и перетапливали масло. В другом месте, удаленном от женщин, рабы — батраки и пастухи — наблюдали за окотом, чтобы успеть прирезать ягненка, пока у него еще не развернулась и не загрубела шерсть. Ягнят, шкурка которых казалась годной, резали, ни разу не дав им пососать молока. Иначе это отразилось бы на качестве шкурки. Сосать два или три раза разрешалось лишь тем ягнятам, у которых недостаточно созрела шерсть. Этим иногда дарили два или три дня жизни.

Блеяние овец и ягнят перемешивалось с отдаленной песней пастуха: