Марко спал плохо. События этой ночи отняли у него душевный покой. Он встал раньше обычного и отправился в кофейню Ганко выпить кофе.

Ганко

только что открыл свое заведение и разжигал печку.

Марко

был его первым посетителем.

Содержатели кофеен — словоохотливые люди, и Ганко, отпустив несколько острот, которые

он

неизменно повторял всем посетителям, подавая кофе, поспешил сообщить Марко о происшествии с доктором на Петканчовой улице и о том, к каким последствиям оно привело. Все это Ганко рассказывал с большим воодушевлением, сдабривая свою повесть множеством всяких нелепостей.

У людей с мелкой душой несчастья ближних обычно пробуждают три чувства: во-первых, удивление; во-вторых, внутреннее удовлетворение, — ведь беда свалилась не на их голову; и, в-третьих, скрытое злорадство. Эти темные чувства таятся в самых глубинах человеческой натуры. А у Ганко, кроме того, был зуб на доктора, который однажды потребовал списать с его счета стоимость двенадцати чашек кофе взамен гонорара за визит. Ганко не мог простить доктору этого неслыханного поступка.

Удивлению Марко не было границ. Ведь он вчера вечером разговаривал с доктором, но ни в

его

лице, ни в словах не заметил никаких следов пережитого волнения. Да Соколов и не стал бы скрывать от Марко такие вещи.

В кофейню вошел онбаши, и Марко воспользовался случаем расспросить у него, как было дело. Из разговора с онбаши Марко понял, что доктор стал жертвой заблуждения полиции, но Кралич ускользнул из ее когтей. Радость озарила его лицо.

—

Я голову даю на отсечение, что доктор невиновен! — сказал он.

—

Дай бог, — проговорил онбаши, — но не представляю себе, как

он

сможет оправдаться.

—

Смог бы, да не успеет… замучают… Когда бей явится в конак?

—

Через час. Он рано приходит.

—

Отпустите доктора, я возьму его на поруки; заложу дом и детей, но возьму. Он не виновен ни в чем.

Онбаши посмотрел на него с удивлением.

—

В поручителях нет надобности; его уже увели, — сказал он.

—

Когда? Куда? — вскричал Марко.

—

Ночью мы под конвоем отправили его пешком в К. Марко вспыхнул, не сумев скрыть своего негодования. Онбаши, уважавший Марко, проговорил дружелюбным, но

наставительным тоном:

—

А вам, чорбаджи Марко, лучше бы не вмешиваться в;>то грязное дело. Зачем это вам нужно? В теперешние времена никто ни за кого не может ручаться.

Допив кофе, онбаши продолжал:

—

Через полчаса и я поеду в К. с письмом бея, к которому приложена крамольная литература, найденная у доктора. Если хотите знать, из-за нее-то вся каша и заварилась; это его и погубит… А все остальное… пустяки! Османа ранил не доктор, а кто-то из наших, по ошибке… Это по ране его видно… А впрочем, начальство разберется… Ганко, дай мне какую-нибудь ненужную бумагу, завернуть письмо, чтоб не измялось.

Он вытащил из-за пазухи большой конверт с красной печатью и завернул его в бумагу, взятую у содержателя кофейни. Выкурив еще одну папиросу, онбаши попрощался с Марко и ушел.

Глубоко задумавшись, Марко долго сидел, не двигаясь с места. Ганко, кофейня которого была в то же время и цирюльней, стоя спиной к Марко, принялся мыть голову другому посетителю — Петко Вазуняку.

Немного погодя Марко встал и вышел.

—

В добрый час, дядюшка Марко! Что так скоро убегаешь? — крикнул ему вслед Ганко, покрывая голову клиента хлопьями белой мыльной пены. — За доктора волнуешься, что ли? Он сам виноват. Что посеешь, то и пожнешь. Ведь не забрали же они Петко Базуняка? Базуняк, что ты на это скажешь?

Клиент, весь покрытый мыльной пеной, пробурчал в ответ что-то невнятное.

Потрудившись еще, Ганко смыл остатки пены, вытер Базуняку голову и лицо полотенцем сомнительной чистоты и, подав ему надтреснутое зеркало, сказал:

— На здоровье!

Вынося на улицу грязную

воду,

Ганко столкнулся в дверях

с

Марко.

—

Табакерку забыл, — объяснил Марко, быстро направляясь к лавке, на которой лежала его табакерка.

Тем временем Базуняк, оставив на зеркале монету, вышел из кофейни. Ганко вернулся.

—

Слушай, Ганко, скажи пока что. сколько я тебе должен? — обратился к нему Марко. — Надо расплатиться. В конце месяца я ведь всегда рассчитываюсь с тобой.

Ганко показал пальцем на потолок, который был испещрен отметками, сделанными мелом.

—

Вот тебе моя приходо-расходная книга, подсчитай и плати, — сказал он.

—

Так здесь же нет моей фамилии!

—

Я веду счета на французский манер.

—

С такой бухгалтерией тебе скоро придется протянуть ноги, — пошутил

Марко,

вынимая кошелек. — Эге, смотри-ка, онбаши забыл свое письмо, — добавил он, показывая на полочку.

—

И правда, его письмо! — вскрикнул удивленный Ганко и вопросительно посмотрел на Марко, словно ожидая, что тот скажет.

—

Отошли ему это письмо, да поскорее, — проговорил Марко нахмурившись. — Вот тебе двадцать восемь грошей и один червонец, разорил меня совсем!

Ганко удивленно посмотрел на Марко.

—

Странный человек этот Марко. — пробормотал он. — Дома своего не жалеет для медвежатника, а не догадается бросить письмо в

огонь. Миг — и нет его…

Но тут вошли новые посетители и, быстро наполнив кофейню клубами дыма, занялись пересудами о несчастье, случившемся с доктором.

Солнце поднялось высоко, и лучи его проникли сквозь зеленые виноградные лозы, затенявшие монастырский двор. Ночью здесь в каждом углу мерещились привидения, и двор казался мрачным и жутким, но сейчас в нем было светло, тихо, покойно и весело. Певчие птицы оглашали его радостным чириканьем; прозрачные струи источника журчали мелодично и ласково; с гор веял утренний ветерок, шевеля ветви стройных кипарисов и тополей, и листва их нежно шелестела. Все здесь сейчас казалось каким-то ясным и праздничным. Сумрачные кельи и те смотрели приветливо, а в примыкавших к ним открытых галереях звонко щебетали ласточки, свившие здесь гнезда.

 Посреди двора, под лозами, прогуливался величавый старец с белой бородой до пояса, облаченный в длинную фиолетовую рясу, и с непокрытой головой. Это был восьмидесятипятилетний отец Иеротей, величественный памятник минувшего века, уже почти развалина, но развалина еще импозантная и почитаемая. Тихо и мирно доживал он последние дни своей долгой жизни. Каждое утро он прогуливался по двору, дышал свежим горным воздухом и, как ребенок, радовался солнцу и небу, к которому уже держал путь.

Невдалеке, под виноградной лозой — словно для контраста с этим памятником прошлого — стоял с книгой в руках дьякон Викентий. (Он готовился ко вступительному экзамену в русскую семинарию.) Молодостью и надеждой веяло от юношеского лица дьякона, сила и жизнерадостность светились в его мечтательном взгляде. Этому юноше принадлежало будущее, и в будущее он смотрел с такой же верой, с какой старец обращал свои взоры к вечности.

Ничто так не способствует созерцанию, как тишина, царящая за монастырской оградой.

На каменных ступеньках, ведущих в церковь, сидел круглый, как шар, отец Гедеон, увлекшийся наблюдением за индюками, которые прогуливались по двору, распустив хвосты веером. Он мысленно сравнивал их с гордыми евангельскими фарисеями, а их клохтанье вызывало в его памяти образ мудрого царя Соломона, который понимал язык птиц. Углубившись в свои благочестивые размышления, отец Гедеон спокойно ожидал желанного звона к полуденной трапезе и, предвкушая ее, вдыхал приятные запахи кухни.