На пороге кухни, на самом солнцепеке, стоял косоглазый человек, приятель Мунчо. тоже юродивый, живший при монастыре. Он с не менее философским глубокомыслием наблюдал за индюками. Впрочем, слова «наблюдал за индюками» не совсем точны — юродивый видел не только индюшиное семейство, по и многое другое, так как один его глаз смотрел на восток, а другой — на запад.

Тут же стоял в Мунчо, ломая руки, вертя головой и со страхом поглядывая на галерею верхнего этажа. Почему она внушала ему страх, знал он один.

Других обитателей в монастыре не было, если не считать игумена, который сейчас был в отъезде, да нескольких батраков послушников.

Но игумен как раз вернулся — неожиданно для братии. Прискакав на коне, он спешился, бросил поводья косоглазому и хмуро проговорил, обращаясь к Викентию:

—

Везу из города плохие вести.

И он во всех подробностях рассказал о том, как Соколов попал в беду.

—

Бедный Соколов, — заключил он со вздохом.

Игумен Натанаил был крупный, сильный, подвижной чело век с мужественным лицом и густыми курчавыми волосами Если бы с него сняли рясу, в нем не осталось бы почти ничего монашеского. Он был меткий стрелок, и стены его кельи были увешаны ружьями; он умел лечить огнестрельные раны, умел и наносить их, а ругался артистически. Ему бы не игуменом быть, а воеводой [28]на Балканах. Поговаривали, впрочем, что когда-то он действительно был воеводой, но потом ушел в монастырь на покаяние…

—

Где отец Гедеон? — спросил игумен, осматриваясь.

—

Вот я! — крикнул визгливым голосом отец Гедеон, появляясь на пороге кухни. Он ходил узнать, скоро ли будет готов обед.

—

Опять залез на кухню, отец Гедеон! Или не знаешь, что чревоугодие смертный грех?

И Натанаил приказал монаху оседлать осла, съездить в деревню Войнягово и обойти косцов, косивших монастырские луга.

Отец Гедеон был приземист, тучен, пузат, а лицо у него лоснилось, как бурдюк с кунжутным маслом. Те несколько шагов, которые он сделал, чтобы подойти к игумену, вызвали обильный пот на его лице. Он стоял, сложив руки на животе и ему явно не хотелось совершать путешествия по грешному миру.

—

Отче игумен, —

задыхаясь,

проговорил умоляющим голосом отец Гедеон, — отче игумен, не лучше ли избавить вашего покорного брата от этой горькой чаши?

И отец Гедеон низко поклонился.

—

Что это еще за горькая чаша? Разве я тебя посылаю пешком? Поедешь верхом на осле; и весь-то труд — одной рукой держать поводья, а другой благословлять, когда будешь проезжать по деревням.

И Натанаил бросил на монаха насмешливый взгляд.

—

Отец Натанаил, не о труде толк; ради труда и подвижнической жизни мы и спасаемся в этой святой обители, но не время теперь разъезжать.

—

Почему не время? Погода плоха, что ли? В мае месяце полезно прокатиться, — здоровей будешь.

—

Времена, отче, времена-то какие! — с жаром воскликнул отец Гедеон. — Сами видите — доктора связали вервием, и, может статься, христианин дойдет до погибели. Агаряне [29]род жестокосердый… А если, упаси

бог,

на меня наклепают, что я, дескать, народ бунтую, тогда и монастырь пострадает!.. Опасность великая.

Игумен громко расхохотался.

—

Ха-ха-ха!.. — неудержимо хохотал он, хватаясь за бока и

глядя

на тучного отца Гедеона. — Так ты думаешь, турки могут

тебя

заподозрить? Выходит, отец Гедеон у нас политический деятель! Ха-ха-ха!.. Недаром говорят: заставь лентяя работать,

он

и тебя научит, как

от

работы отлынивать! Грешно тебе: рассмешил меня, когда на сердце такое горе. Дьякон Викентий! Дьякон Викентий! Иди сюда, послушай, что говорит Гедеон… Мунчо, ступай позови Викентия, не то я умру от смеха.

И действительно, игумен хохотал так громко и раскатисто, что пробудил эхо во всех соседних галереях.

Выслушав приказание игумена,

Мунчо

пуще прежнего за

вертел

головой, и в его выпученных глазах появилось выражение тупого страха.

—

Русс-и-я-н! — крикнул

он,

весь дрожа и показывая

паль

цем на галерею, на которую незадолго до

того

поднялся дьякон.

И тут же, опасаясь, как бы его

не

заставили выполнить приказание, быстро зашагал

в

противоположную сторону.

—

Руссиян? — удивился игумен. — Какой такой «руссиян»?

—

Злой

дух,

ваше преподобие. — пояснил отец Гедеон.

—

С каких это

пор Мунчо

стал таким пугливым? До сих

пор

он жил,

как

филин в лесной чаще…

—

Воистину, отче Натанаил, некий дух ночной бродит

по

галереям… Нынче ночью Мунчо прибежал ко мне сам

по свой

от

страха.

Говорил, будто видел злого духа

в белом

одеянии, когда тот вышел из кельи, —

той,

где

окошко

застеклено… И еще рассказывал разные разности, прости

ему

господи! Надо

бы

окропить святой

водой

верхнюю галерею.

Мунчо, остановившись в отдалении,

со

страхом смотрел вверх.

— Что же он видел? — спросил игумен. — Впрочем,

пойдем,

отче, посмотрим сами, — решил

он

вдруг, заподозрив,

что

в келью забрались воры.

— Сохрани боже! — проговорил Гедеон, крестясь. Игумен один отправился на галерею.

Надо сказать, что как раз в ту минуту, когда игумен позвал Викентия, тот входил к Краличу.

—

Что нового, отче? — спросил Кралич, заметив, что

Ви

кентий чем-то встревожен.

—

Опасности никакой нет, — поспешил успокоить его дьякон. — Но игумен привез очень неприятную весть: сегодня ночью забрали Соколова и отправили его в К.

—

Кто он такой, этот Соколов?

—

Доктор, живет в нашем городе, хороший малый. У него в кармане будто бы нашли крамольные листовки… Может, и правда? Я лично знаю одно: он пламенный патриот, — проговорил дьякон и, видимо озабоченный, умолк, но вскоре продолжал: — Еще, говорят, когда вчера за ним погнались стражники, он выстрелил из пистолета и ранил полицейского, а тот сорвал с него куртку… Пропадет бедный доктор… Слава богу, что вам удалось от них ускользнуть… и что в городе о вас вообще ничего не слышно.

Не успел дьякон произнести эти слова, как его собеседник схватился руками за голову и, болезненно охая, заметался по комнате, как безумный. Казалось, его охватило безнадежное отчаяние. Ничего не понимая, дьякон удивленно смотрел на Кралича.

—

Что с тобой, душа моя? Ведь, слава богу, тебе ничто не угрожает! — воскликнул Викентий.

Кралич остановился перед ним, — лицо его было искажено душевной мукой, — и крикнул страстно:

—

Не угрожает, говоришь? Легко сказать! — И он ударил себя по лбу. — Что смотришь, Викентий? Не понимаешь? Ах, боже мой, я забыл тебе сказать, что эта куртка была на мне. Вчера в городе какой-то любезный молодой человек показал мне, как пройти к Марко, и подарил мне свою куртку, — ведь я был в лохмотьях. Видно, это и был Соколов. Потом эта куртка попала в руки стражника… В ее карман я переложил из рваного кармана своего пиджака газету «Независимость» и листовку, которую мне дали в одной троянской хижине, когда я там ночевал… Мало того, его еще обвинили в том, что он стрелял в полицейского, а я даже не дотрагивался до револьвера! Ах, проклятые! Теперь понимаешь? Этот человек пострадал из-за меня… Я проклят судьбой, — приношу несчастье тем, кто мне делает добро.