Лора Вулфорд и Дана Рокко были убиты непосредственно стрелами. Зигги, Маус, Денни, Грир, Джефф, Мигель и работник кафетерия умерли от потери крови.

6 апреля 2001 г. — продолжение

Когда я выскочила из машины, стоянка перед школой уже была забита каретами скорой помощи и полицейскими машинами. По периметру была протянута желтая лента. Темнело. Изможденные парамедики в отблесках красно-синих полицейских огней казались вурдалаками. На стоянку выкатывали одни носилки за другими, и им не было конца. Я онемела от ужаса, однако даже среди кромешного ада знакомое лицо сверкнуло ярче полицейских огней. Мои глаза почти сразу нашли Кевина. Это была классическая двойная реакция. Несмотря на проблемы с сыном, я испытала облегчение, увидев его живым. Однако мне не суждено было упиваться здоровыми материнскими инстинктами. С одного взгляда стало ясно: он не идет, его ведут.По дорожке от спортивного зала его ведут полицейские. И единственная причина, по которой он держит руки за спиной, а не нахально размахивает ими, — у него просто нет выбора.

У меня закружилась голова. На мгновение свет фонарей вокруг рассыпался на бессмысленные блики, как узоры под закрытыми веками, когда трешь глаза.

— Мадам, пожалуйста, отойдите... — Это был один из тех полицейских, что появились у нашей двери после инцидента с камнями на шоссе 9W, более плотный, более циничный из пары. Должно быть, они встречались со множеством обалдевших родителей милых деток из «хорошей семьи», потому что меня он не узнал.

— Вы не понимаете, — сказала я и сделала одно из самых трудных своих заявлений: — Это мой сын.

Его лицо окаменело. К такому выражению я привыкну; и еще к трогательному «бедняжка-дорогая-я-не-знаю-что-сказать», что еще хуже. Но тогда я еще не привыкла. И когда я спросила полицейского, что случилось, то по его жесткому взгляду поняла: за что бы я косвенно ни отвечала, это ужасно.

— У нас жертвы, мадам. — Только это он счел нужным пояснить. — Лучше отправляйтесь в участок. По 59-й до 303-й, съезд на Оринджберг-роуд. Вход с Таун-Холл-роуд. Если вам не приходилось там бывать.

— Можно мне... поговорить с ним?

— Поговорите с тем офицером, мадам. Рядом с капитаном.

Он поспешно отошел.

Пробиваясь к полицейскому автомобилю, в который, как я видела, офицер втолкнул нашего сына, положив ладонь ему на голову, я испила чашу страданий до дна, со все большим отчаянием объясняя разным полицейским, кто я такая. Наконец-то я поняла историю из Нового Завета о святом Петре: почему ему пришлось трижды отречься от изгоя, с которым его застала жаждущая расправы толпа. Мне отречение, пожалуй, казалось соблазнительнее, чем Петру, поскольку, кем бы этот мальчик ни именовал себя, мессией он не был.

В конце концов я пробилась к черно-белому автомобилю с надписью по бокам «В сотрудничестве с обществом». Вряд ли эта надпись теперь относилась ко мне. Я пристально смотрела в заднее окно, но в мерцающих отражениях ничего не могла разглядеть и прижалась к стеклу, загородившись ладонью. Он не плакал, не опустил голову. Он повернулся к окну. Он без всякого волнения посмотрел мне в глаза.

Мне захотелось завизжать: «Что ты наделал?»Однако этот банальный вопрос прозвучал бы своекорыстно и риторически, издевательством над родительским отказом признать свершившееся. Вскоре я узнаю подробности. И я не могла представить разговор, который не был бы нелепым.

Поэтому мы просто молча смотрели друг на друга. Лицо Кевина было спокойным. С него еще не стерлись следы решимости, хотя решимость уже переплавлялась в удовлетворение от хорошо выполненной работы. Его глаза были странно ясными, невозмутимыми, почти мирными, прозрачными, как утром, хотя мне казалось, что после завтрака прошло десять лет. Это был сын-незнакомец, мальчик, сменивший привычный камуфляж — приторность, вялость, я имею в видуи я думаюна уверенность и осознание своей миссии.

Он был доволен собой, я это видела. И именно это мне необходимо было знать.

И все же, когда я вспоминаю его лицо за стеклом, я вспоминаю кое-что еще. Он всматривался в меня. Он что-то искал в моем лице. Искал очень тщательно, очень усердно, даже немного откинулся на сиденье. Что бы он ни искал, он не нашел, и, похоже, это его удовлетворило. Он не улыбнулся. Но вполне мог.

Боюсь, что по дороге в полицейский участок Оринджтауна я злилась на тебя, Франклин. Какая несправедливость! Твой сотовый телефон все еще был отключен, а ты знаешь, как сознание фиксируется на мелких второстепенных деталях. Я еще не могла злиться на Кевина, и, казалось, безопаснее изливать разочарование не тебя, поскольку ты не сделал ничего плохого. Я непрерывно давила на кнопку повтора и громко ругалась:

— Где ты? Уже почти полвосьмого! Включи свой траханый телефон! Ради бога, почему из всех вечеров ты именно сегоднязадержался на работе? Неужели ты не слышал новости? — Но ведь ты не включал приемник в машине, предпочитал компакт- диски — Спрингстина или Чарли Паркера. — Франклин, ты, сукин сын!— выкрикнула я, заливаясь жгучими слезами ярости. — Как ты мог оставить меня наедине со всем этим?

Я добралась до Таун-Холл-роуд, традиционно безвкусного бело-зеленого здания, похожего снаружи на сетевой ресторан, специализирующийся на мясных блюдах, или городской фитнес-центр. Кроме грубо выкованного бронзового фриза в честь четверых полицейских Оринджтауна, погибших при исполнении служебных обязанностей, вестибюль мог похвастаться лишь белыми стенами и непримечательным линолеумом, как в холле бассейна. Однако сама приемная была ужасающе интимной, еще более крохотной и удушливой, чем приемная отделения скорой помощи больницы Найака.

Меня приняли очень обыденно. Секретарь в форме холодно проинформировала меня из-за стеклянной перегородки, что я могу сопровождать своего «несовершеннолетнего» — слово показалось мне неуместно мягким, — пока будут заводить дело. Я запаниковала.

— Это обязательно?

— Посидите пока, — сказала она, указывая на единственный диван, обтянутый черной искусственной кожей.

Я последовала ее совету. Полицейские деловито пробегали мимо, не обращая на меня никакого внимания. Я чувствовала себя одновременно и замешанной в преступление, и не имеющей к нему никакого отношения. Я не хотела там находиться. Если это кажется вопиющей недооценкой ситуации, поясняю: я впервые чувствовала, что не хочу находиться нигде. Другими словами, я предпочитала быть мертвой.

Вскоре на дальний конец липкого дивана сел мальчик, как я потом узнаю, Джошуа Лукронски. Даже если бы мы были знакомы, вряд ли я узнала бы его в тот момент. Маленький мальчик, уже не похожий на подростка, больше на ребенка примерно возраста Селии, ибо в нем ничего не осталось от хвастливого остряка, известного всей школе. Его плечи поникли, коротко стриженные черные волосы растрепались. Ладони вывернуты под неестественным углом, как у детей на грани дистрофии, и сжаты коленями. Он сидел совершенно неподвижно. Он даже не мигал. Он не реагировал ни на меня — я уже чувствовала себя заразной и посаженной в карантин, — ни на полицейского в форме, стоявшего рядом с ним и пытавшегося заинтересовать его стеклянной витриной с моделями полицейских автомобилей. Это была прелестная коллекция металлических машинок, и очень старых, и новых: фургонов, мотоциклов, «Фордов-49» из Флориды, Филадельфии, Лос-Анджелеса. С отцовской нежностью офицер объяснял, что один автомобильчик очень редкий, когда еще автомобили нью-йоркской полиции были бело-зелеными, до воцарения синего цвета. Джошуа безучастно смотрел прямо перед собой. Если он и сознавал мое присутствие, похоже, не знал, кто я такая, и едва ли мне стоило представляться. Я задавалась вопросом, почему этого мальчика не отправили в больницу, как остальных. Невозможно было понять, принадлежит ли ему пропитавшая его одежду кровь.

Через несколько минут в приемную ворвалась крупная женщина. Одним движением она подхватила Джошуа и прижала его к себе.