— С тройным сиропом, — сказал старик продавщице, и Борька понял, что чудеса начинаются.

Стакан был холодный и влажный, как кусок льда. В нем купалось вишневое солнце и горьковатыми невидимыми брызгами стреляли по губам розовые пузырьки. Борька выпил все.

— Еще? — спросил старик.

— Нет, — сказал Борька. — Если второй раз, то будет невкусно.

И они снова пошли. По мосту над Фонтанкой, по тротуару в тени, поперек тихой и горячей от солнца улицы, вдоль старых потемневших домов. Палка постукивала по асфальту. Суконные боты шаркали. Борька оглядывался, но никто, ни один человек не замечал, что по улице идет волшебник.

— Сюда, — сказал старик, и они поднялись по крутым каменным ступенькам в магазин. Здесь в прохладе и тишине жили книги. Целые стены до потолка из книг.

— Здесь весь мир, — сказал старик. — Здесь прошлое, настоящее и будущее; свет, доброта и нежность.

— Книги? — спросил Борька.

— Это люди, — сказал старик, — люди, живущие вечно. Великие, добрые люди. Они разговаривают тихо, без желчи и горечи. Если ты обращаешься к ним, они никогда не спят, если спрашиваешь — не прячутся. Они не ворчат. В них нет гонора и зазнайства. Они честны, они понимают все. Ты слышал, как разговаривают книги?

— Нет, не слышал, — сказал Борька.

— Тише, — сказал старик. — Слушай. Смотри и слушай.

Борька замер. Замер старик. Замерла тишина в магазине.

Книги молча стояли на своих полках.

— Не слышу, — шепотом сказал Борька.

Старик посмотрел на книги, потом на Борьку и сказал, будто просыпаясь:

— Да, да, ты прав, мальчик. Я забыл. Совсем забыл, что ты еще не умеешь слушать внутри себя. Я совсем забыл…

Из задней комнаты вышла девушка в голубом платье. Волосы у девушки были золотые. Она подошла к полкам с книгами и провела пальцем по корешкам.

— Я вас давно не видела, Александр Павлович, — сказала она и улыбнулась.

— Что поделаешь, я трехногий, — сказал старик и стукнул палкой о пол. — Но сегодня мой день, Машенька. Сегодня я при деньгах. Сегодня я хозяин чудес. Ну-ка, покажите мне нового Сервантеса.

Книга была большая, серая, с длинным черным человеком на обложке. Человек опирался на меч, немного похожий на трость.

— Вечность, — сказал старик и положил на прилавок палку. Он взял книгу обеими руками, как берут полный поднос, погладил ладонью первую страницу и засмеялся.

— Так, так, — сказал он. — А вон там, наверху, я вижу Бёрнса. Сюда, сюда Бёрнса. А кто это в синем? Верхарн? Сюда старину Верхарна!

Девушка снимала книги с полок, и старик гладил каждую из них, и глаза у него блестели сквозь щелочки.

— Машенька, будьте добры, вставочку.

Он открыл Сервантеса и что-то медленно написал на первой странице, двигая авторучку неловкими голубоватыми пальцами. Потом протянул книгу Борьке.

— Это тебе. Я счастлив, что ты еще ничего не знаешь. Ты откроешь ее с ясным сердцем. С улыбкой. Ну, держи.

Борька взял книгу. Ему еще никто никогда не дарил таких больших книг. Он прижал Сервантеса к груди и не знал, что говорить и что делать дальше.

— Это волшебная книга, — говорил старик, пока девушка заворачивала остальные. — Людям не хватает совсем немногого, мальчик. Чудо ходит рядом с людьми, но люди шарахаются от него. Они еще не привыкли. Но они привыкнут, малыш, привыкнут…

Они вышли из магазина. Уставшее солнце опускалось в конце улицы. Огромный красный диск, похожий на щит.

— Вот и все, — сказал старик. — Прощай. Извини. Жаль, что я не могу сделать так, чтобы выиграл лотерейный билет. Да это и хорошо. Никогда не надейся на случай. Беги домой, отец, наверное, уже спит.

— Спасибо, — сказал Борька.

Старик похлопал его по плечу и застучал палкой по тротуару. Он шел прямо навстречу красному солнцу. Длинная черная тень уходила от Борьки по асфальту. На мгновенье она стала похожей на черного человека с мечом на обложке книги. Потом ее заслонила женщина с девочкой, потом еще одна женщина, а потом все люди, идущие по тротуару.

Борька отошел к стене дома и открыл книгу.

«Дон Кихот», — прочитал он.

Наискосок, из угла в угол страницы, старик написал большими дрожащими буквами:

«Будь счастлив, малыш. А. Терлецкий».

МЕДОГОН

Зябким, росистым утром дядя Алексей впрягал в колхозную телегу рыжую лошадь Журку. Лошадь недовольно поводила ушами, жевала сухую травину и смотрела на Костю грустным фиолетовым глазом. У нее были длинные светлые ресницы и яркий треугольник белой шерсти на лбу!

— Что, не хочется ехать? — спросил Костя и погладил ее нежный замшевый подбородок.

Журка мотнула головой, фыркнула и переступила ногами.

Дядя Алексей надел ей на шею тяжелый кожаный хомут, взял из телеги дугу, поднял с земли конец оглобли и сказал:

— Смотри, Костя, как запрягать лошадь. Учись.

Он обернул вокруг оглобли толстый ременный гуж и вставил в петлю конец дуги с вырезом.

— Понял? А теперь с другой стороны…

— Скоро лошадей нигде в мире не останется, — сказал Костя. — Будут автомобили и вертолеты.

Дядя Алексей через плечо посмотрел на Костю и усмехнулся:

— Ишь ты, какой быстрый.

— Автомобили лучше, сильнее, — сказал Костя.

— Лучше-то, оно, может, и лучше… — Дядя Алексей уперся ногой в клещи хомута и туго затянул супонь. — А ведь все-таки машина — она не живая. Не может машина понимать и любить человека. Ласковой быть не может.

Он подправил седелку, похлопал Журку по шее, разобрал вожжи и уселся на грядку телеги.

— Ну, Костик, поедем.

Костя по спицам большого колеса взобрался в телегу и устроился рядом с белыми железными бидонами, поставленными в сено, чтобы не бились друг о друга и не гремели.

Журка взяла с места неторопливой рысью. Дядя Алексей выправил телегу на полевую дорогу, опустил вожжи и закурил.

Покачивались, уходили назад избы деревни, конюшня и темные тополя, окружившие пруд.

Дорога лежала в серой влажной тени. Справа и слева плотно стояли высокие сине-зеленые хлеба. Иногда они придвигались так близко к телеге, что задевали колеса и хлестали по тележным бортам. Костя протянул руку и сорвал длинный усатый колос. Зерна в нем были молочные и мягкие, они еще не до конца налились сладкими соками земли.

— Хорошо сидишь? — спросил дядя Алексей.

— Хорошо, — отозвался Костя.

Еще никогда в жизни он не ездил вот так, в простой крестьянской телеге по утренней полевой дороге. Он знал светлые, почти больничной чистоты салоны самолетов, на которых они с матерью летали в Сочи и в Симферополь. Знал упругость подушек в легковых автомобилях. Но все там было по-другому. В самолетах был чистый, прохладный воздух, а в автомобилях пахло разогретой резиной и папиросами. За окном самолета медленно проходили горы облаков, тянулась бесконечная, быстро надоедавшая синева, и земля сверху казалась ярко раскрашенным макетом для какой-то большой игры. Из автомобиля тоже было видно немногое. А здесь…

Солнце вышло из-за темного Синицкого леса и все выше забирается на небо. Деревня уже пропала, опустилась за голубоватую стену хлебов. Впереди, в травяное море, клином врезалась рощица. Дорога обегает ее широкой петлей и тоже тонет в пшеничных волнах.

— Дядя Алексей, а что это мятным пахнет?

— Хлеб. Это хлеб поспевает. Ты разве не знаешь, как пахнет пшеница?

Журка легко бежит между оглоблями, так легко, будто нет ни телеги, ни гулких бидонов, ни Кости, ни дяди Алексея. Ременная сбруя с медными гранеными шишечками — для красоты — похлопывает по рыжим лошадиным бокам. Острый, чудесный запах летит в лицо от солнца, от широких полей, от потемневшей Журкиной шерсти. Такого запаха никогда не было в городе. Там, в тесных улицах, от размягченного асфальта и автомобилей пахло керосином, на лестницах — кошками и пылью, а в кухнях и комнатах — едой. Эх, если бы можно было сегодня никуда не приезжать, а все ехать и ехать без конца и смотреть то на небо, то на бегущую под телегой дорогу с двумя полосками травы, то на раздольные поля, которые вдали уже начали мерцать и струиться под солнцем!