— Дядь Алексей, долго еще ехать?

— Теперь уж недалеко. Вот повернем за ту рощицу — и на месте.

«Та рощица» синим островом плыла над землей. Потом придвинулась, выросла, выслала вперед молоденький сторожевой дубок, и вот телега загрохотала по самому ее краю. Деревья начали перебрасывать друг другу гулкое эхо; повеяло сыростью, вялым листом, смолой; солнце то жарко вспыхивало, то гасло, зарываясь в густые вершины; в дорожных колеях узкими полосами стояла давняя, позеленелая вода, моховые пни то выглядывали, то прятались в серебристый от лишайников подлесок, и вдруг все кончилось. Дорога опять вынеслась на простор, но теперь вместо желто-зеленой пшеницы лежали темно-зеленые с красным клевера.

— А вон и пасека, — показал дядя Алексей.

Но Костя уже и так увидел.

Разноцветный карликовый городок с плоскими крышами. Красные, желтые, голубые домики. А немного в стороне — дом побольше, некрашеный, фанерный, с черной толевой крышей и с маленьким — крестиком — окошком. И с железной трубой. Не дом, а просто будка. Но среди маленьких он выглядел большим, как школа в деревне.

Разноцветные домики-ульи стояли в три ряда. Две улицы между ними. И никого кругом. Сам по себе городок. А потом из будки вышел человек в белой рубахе распояской, в очках и в широкой соломенной шляпе. Он помахал рукой и так и остался стоять, поджидая.

Телега покатилась мягко, как по матрацу, наклонилась, выпрямилась и встала.

— Приехали!

Журка довольно фыркнула и потянулась к пушистым малиновым шарикам клевера. И тут в теплой плывущей тишине Костя услышал прозрачный дрожащий звон. Звенели головки клевера, звенел воздух, звенела тишина. Он оглянулся — никого.

— Дядь Алексей, что это? Что звенит?

— Пчелы работают, — ответил дядя. Он спрыгнул на землю и, подхватив за железные уши бидон, снял его с телеги.

Подошел дедушка.

— Эге, — сказал он. — Приехали? Ну-ка, слезай.

У дедушки были голубые глаза и темное от загара лицо.

— Слезай, слезай, внук.

— А пчелы? — спросил Костя. — Они не укусят?

— А ты разве злой? — спросил дедушка.

— Не знаю. Наверное, нет.

— Ну, тогда не укусят. Они только злых кусают.

Костя засмеялся и слез с телеги. Дедушка повернул его за плечо к солнцу.

«И вовсе он не старый, — подумал Костя. — А когда к нам в город приезжал, только притворялся стариком. И кашлял нарочно. А сам молодой и на доктора похож».

— Пойдем ко мне в дом, — сказал дедушка и повел Костю мимо ульев в фанерную будку.

Костя шел и оглядывался: а вдруг какая-нибудь укусит? Но пчелы, черными пульками покружившись над ним, отлетали в сторону.

Уютно в домике деда. Оконце завешено марлей. Кровать сделана из двух козелков, на которые положены доски. Железная печурка посредине. В углу на ящике ведро с водой, покрытое деревянным кругом, а на круге зеленая, с белым эмалевым нутром кружка. На стене над кроватью настоящее ружье.

— Зачем ружье? — спросил Костя.

— Вдруг волк забежит на пасеку? — хитро прищурился дедушка.

— А здесь разве волки водятся?

— Бывают, — сказал дедушка.

— И ты видел?

— Пока еще нет, — сказал дедушка.

Чего-чего только нет на скамейке и на полу! Целый день можно разглядывать. Сетки, решетчатые коробочки с выдвижными стенками, белые, гладко оструганные рамки с натянутыми поперек проволочками, длинный нож, заточенный с обеих сторон, как кинжал, и еще какая-то закопченная штука, похожая на кофейник с широким носиком.

— Дымарь, — объяснил дедушка. — Пчел отгонять дымом, чтобы не мешали.

— Батя, когда думаете начинать? — крикнул снаружи дядя Алексей.

— А что ж, сейчас и начнем, — сказал дедушка. — Выкатывай, Алексей, медогонку. Она под навесом, за будкой.

… И вот медогонка — большой, светлый, оцинкованный бак, на верхнем краю которого ручка, как у швейной машинки, и две косые шестеренки, — поставлена на чистую полянку над специальной ямой. И дед раскладывает на столе, ножками вкопанном в землю, ножи, ложки, ставит миску с водой, насыпает в дымарь опилки и разжигает их, приготавливает какие-то тряпочки, сеточки. Сейчас он еще больше похож на доктора. Лицо у него серьезное, очки строго поблескивают. Костя спешит все увидеть — и медогонку, и дымарь, который фукает дымом, если нажать на него сзади; он даже успевает примерить на лицо тюлевую сетку, похожую на большой китайский фонарь. Дед не сердится, все разрешает.

Наконец Костя решается пройти по улицам пчелиного городка. От каждого домика, от щели, у которой густо толпятся пчелы, вниз, на землю, косо проложены дощечки-сходы. Пчелы заняты непонятной работой, не обращают на человека никакого внимания. Они ползают вверх и вниз по сходням, вежливо уступают друг другу дорогу, иногда неожиданно срываются с места и, гудя, растворяются в голубом воздухе.

В дальнем конце городка поилка. На козлах лежит бочонок с неплотно всаженной деревянной пробкой. Из-под пробки каплями стекает на наклонную доску вода. Пчелы налетают на влажную доску со всех сторон. Пьют.

Тем временем дед снял крышку с красного улья и вынул из него первую медовую рамку. Она тяжела, густо облеплена шевелящейся темно-желтой массой. Дед ставит рамку одним концом на край улья и мягким просяным веничком сметает пчел. Они сваливаются в улей, нехотя взлетают, раздраженно гудят. Под веничком открываются соты. Сильно пахнет вощиной и цветами.

Дед переносит рамку на стол, обмакивает в миску с водой нож и срезает с сотов крышечки, закрывающие ячейки. Каждая ячейка похожа на маленький шестигранный стаканчик, в котором сладко поблескивает. Дед для чего-то нюхает соты, снова обмакивает нож в воду, вырезает из рамки большущий желтый маслянистый кусок и сбрасывает его на блюдце.

— А ну-ка, Костя, отпробуй.

И Костя пробует…

Перед самым лицом вьются гудящие точки. В небе стоят мягкие пуховые облака. Какой необычный, сказочный день!

Дядя Алексей вставляет начатую рамку в медогонку, а дед уже обметает вторую.

И вот медогонка заряжена, и дядя Алексей берется за ручку, и дед говорит «с богом» и улыбается, потому что сказаны эти слова просто так, для доброго начала.

Дядя Алексей крутит ручку, и медогонка, набирая скорость, начинает гудеть. Костя заглядывает внутрь. Там сильно и ровно вертится крестовина, в которой стоя закреплены рамки. Тяжелая желтая роса выбрызгивается на светлые стенки бака. Капли сливаются, сползают вниз, и на дне уже стоит прозрачный, хмельного запаха слой. Слой того, ради чего все хлопоты, полевая дорога, цветы клевера и весь этот чудесный, легкий, чуть облачный день.

Пчелы садятся на край медогонки, заползают внутрь: некоторые, сбитые тяжелыми каплями, падают в мед и умирают в нем, слабо шевеля ножками. Костя пытается вытащить их длинной соломиной.

— Не надо, — говорит дед. — Они добре поработали. А теперь приняли хорошую смерть. Сладкую.

Костя доедает сотовик, долго обсасывает последний восковой катышек.

Солнце переходит полдень.

— Можно сливать, — говорит дедушка.

Вдвоем с дядей Алексеем они опускают один из привезенных бидонов в яму, на которой выдается край медогонки. Дедушка берется за ручку крана и говорит Косте:

— А ну-ка, внук, неси из дому кружку.

Костя приносит и смотрит, как золотистая густая струя лентой укладывается в эмалевую глубину.

Все трое по очереди прикладываются к кружке.

— Хорош! — говорит дядя Алексей, крепко вытирая ладонью губы.

— Хорош! — повторяет Костя, зажмуривая глаза и качая головой.

Дед отпивает самую малость, долго держит мед во рту, пережевывает его, как хлеб.

— Откуда они гречишного натаскали, не пойму, — говорит он. — У нас здесь и гречи-то близко нету. Должно быть, от Максимовских. Максимовские сеяли.

Потом он откидывает заслонку крана, и толстая медленная струя, изгибаясь, падает в бидон.

… И опять гудит медогонка, и опять дед вынимает из ульев грузные рамки, и плывет, плывет над землей прозрачный звенящий синий день.