По открытому перрону гулял холодный ветер горных ущелий. Там все еще лежал снег, хотя с юга широким фронтом наступал апрель. Но все, что днем согревалось солнцем, по ночам вновь застывало от холодных ветров, дувших со стороны Польши.

Редактор Фойтик каждую неделю ездил в жилинскую типографию, чтобы самолично проследить за выпуском «Вестника». Обязанность не из приятных. Типографы — народ самоуверенный, упрямый, они не желали понять, почему Фойтик придает такое большое значение воспитательной стороне газеты, почему решается выбросить уже готовую колонку набора только ради того, чтобы поместить свежую новость такой же важности, как, например, сегодняшняя; они ни разу не проявили ни малейшего желания пойти ему навстречу, хоть немного помочь. И тем не менее… «Вестник» должен быть именно таким, в первую очередь воспитательной газетой.

Редактор «Вестника» в вагоне. Тусклый свет лампы освещает грязный, заплеванный пол, откуда-то из угла доносится запах апельсинной корки, раздавленной крпцами[1] какого-то мужика. Вагон наполняется людьми. Бабы бранят мужиков и детей, но тем хоть бы хны. Мужики знай себе усмехаются, скаля желтые прокуренные зубы, да похлопывают баб по спине, а дети — все, сколько их ни есть в вагоне, — так и жмутся к закрытому окну. Словно огромный, тяжело ступающий слон в мягких туфлях, медленно, но неудержимо пробирается по вагону запах пота, исходящий от этих усталых тел.

«Воспитывать народ…» — размышляет редактор Фойтик, и ему очень хорошо от сознания, что он может наконец закрыть глаза и отгородиться от всего этого шума и суеты, уйти в себя и помечтать… Помечтать о просвещении, об образовании, с которым надо идти к этим бедным и темным людям. Ведь в них заложено хорошее начало, они — как хлеб, у которого только снаружи загрубела и зачерствела корка. Надо пробить эту задубелую корку, пробудить деревню лекциями, кружками, газетами… ведь каждый номер газеты подобно горящему факелу освещает мрак их заблудших, но чистых душ.

Женщина с мешком уселась на свободное место возле редактора, и это отвлекло его от приятных размышлений.

— Ух, окаянный! Тяжесть-то какая!.. — отдувалась она, но все же ласково погладила рукой туго набитый мешок.

Странно: из города везут муку в деревню.

Поезд уже тронулся, когда в вагон вошел, напустив холодного воздуху, адвокат Гавлас; коренастый, он по-матросски широко расставил крепкие ноги и, сняв запотевшие очки, стал их протирать.

— Мое почтение! — приветствовал его, не вставая, редактор. Д-р Гавлас пробормотал что-то, снова водрузил очки и, только теперь узнав Фойтика, тоже поздоровался.

Поезд рассекал синюю тьму наступающего вечера. На гладкой поверхности реки, у самой насыпи, покачивался синеватый утопленник — месяц. А за рекой и лугами, — там, где уже вздымались холмы, тускло мигали подслеповатые окна черных изб. На станциях и у сторожевых будок неистово лаяли собаки.

С шумом и криками люди вываливались из вагонов. Д-р Гавлас занял освободившееся напротив редактора место, забился в темный угол и упорно молчал, и только его живые карие глаза поблескивали за стеклами очков, словно жемчужины в раковинах.

— Сегодня у меня сплошные невезенья, — пытался завязать разговор редактор.

Однако д-р Гавлас не проявил к его словам ни малейшего интереса.

— Похоже, «Вестник» опоздает на один день. А люди ждут… Привыкли, как к хлебу.

— Ну, велика беда один день, — неохотно отозвался наконец д-р Гавлас. Затем, сосредоточенно поковыряв пальцем в ухе, прибавил: — Те, кто читает его в Германии, Франции, Бельгии, не говоря уже об Америке, и не заметят опоздания… Да и наши читатели… Вы говорите: «Привыкли, как к хлебу»? А я вам скажу: когда нет хлеба, то и читать не хочется!

В голосе адвоката редактор Фойтик уловил глухую досаду. Так говорят люди, которых внезапно постигла неудача, и все их раздражает, даже без причины. Редактор подавил любопытство и выжидательно молчал. Он был уверен, что д-р Гавлас не утерпит и сам все расскажет.

— Вот вы воображаете себя несчастным только из-за того, что газета выйдет на день позже. Что же тогда сказать про меня? Сегодня я проиграл процесс, проиграл… хотя знаю, что мой клиент прав, — мрачно заговорил адвокат, словно угадав, что редактор ждет его исповеди.

И взволнованно продолжал:

— Представьте себе: крестьянин Купка продал Магату лесу на две тысячи крон. Магат — вы, вероятно, знаете, он деревенский ростовщик, чуть ли не миллионер, — так вот, этот самый Магат дал Купке двести крон задатку. Лес срубил, вывез — и больше не заплатил ни гроша. Ну, тут, конечно, суд… известная история. Представьте далее. Купка отправляется в суд, думает — сейчас ты у меня попляшешь! Является и Магат, разодетый, раскланивается направо и налево, со всеми любезен, словом — сама обходительность, черт бы его побрал! Производит очень приятное впечатление. Судья спрашивает: «Почему вы не заплатили Купке причитающиеся ему тысячу восемьсот крон?» А он как подскочит, лицо вытянулось, челюсть отвисла чуть не до пупа, и говорит, ко всеобщему удивлению: «Я? Да мы с ним в расчете! Он у меня в лавке набрал товару больше чем на тысячу восемьсот крон, а точнее: на тысячу девятьсот двадцать четыре, вот документы, счета. — И вытаскивает из кармана замусоленную книжку, где якобы записаны все долги Купки. — Ведь он сам же все и подписал… Пожалуйста, смотрите».

Для Купки это как гром средь ясного неба. У него прямо язык прилип к гортани.

Проверили подпись в долговой книжке: да, подпись Купки.

— Брали вы товар в кредит? — спрашивают Купку.

— Брал кое-что… но ведь всего на каких-нибудь сто двадцать крон, не больше… и не расписывался…

— Неправда, уважаемые господа судьи! — кричит этот негодяй Магат и, поклонившись в сторону судей, продолжает: — Заверяю вас, сумма правильная. Подпись подтверждает это… Вы уже изволили убедиться. Могу присягнуть!

— Это обман! — в отчаянье вопит Купка. — Я… я могу присягнуть перед богом и людьми! Я не брал столько! И ничего не подписывал!

Суд предложил присягнуть Магату, так как он произвел более благоприятное впечатление. Но я перед судьями сказал ему прямо в глаза: «Пан Магат, берегитесь! С этого дня я буду следить за вами, пока не разоблачу!»

Рассказывая, д-р Гавлас машинально постукивал кулаком по оконной раме и не заметил, как подъехали к станции. Мост над рекой загрохотал под тяжестью стальных колес. В темноте по левой стороне дороги белели дровяные склады. За ними торчала башня костела, словно стержень этого бедного края.

Черная стайка людей вывалилась из поезда. На станции шофер такси заводил мотор, но его услуги никому не понадобились. Несколько чиновников, ежедневно ездивших на работу, и несколько железнодорожников в тяжелых промасленных куртках устало брели к тихому городку. Остальные — мужики в домотканых штанах, бабы с узлами и плачущими детьми — направлялись в деревни и на хутора, где по раскисшим берегам и пустынным склонам горбились их притихшие избы.

— Вы были вчера на детском спектакле? — спросил редактор Фойтик адвоката.

— Да, неплохо получилось. Видно… теперешние дети совсем не такие, как мы в свое время.

— Воспитание, пан доктор, все это благодаря воспитанию. — Редактор с нескрываемой радостью оседлал своего конька. — Если бы мы оставили детей расти, как трава в поле, они бы недалеко ушли от своих родителей. Надрывались бы на пашне, как их отцы, и также ничего не привозили с поля домой, прозябали в нужде, судились и пили… и тем самым еще туже затягивали бы петлю у себя на шее… Сегодня пока все плохо… но станет лучше. Наш долг приложить к этому все старания, идти в народ с книгами, газетами, лекциями… и тогда станет лучше. Станет… Я верю в это.

— Может быть, — медленно и задумчиво ответил д-р Гавлас тоном человека, для которого эта тема не стоила того, чтобы из-за нее так горячиться. — Может, так оно и есть, как вы себе представляете… Несомненно. Впрочем, иных средств у нас нет. А будет ли толк? Нет ли? Кто знает!