— Видимо, в этой школе их усиленно заставляли его забыть, — угрюмо проговорил Раковский.

— Вероятно. — Морис вздохнул и потянулся. — Как я устал…

Я тоже так устала, что решила отложить расшифровку пленки до утра, хотя и страшно не люблю рано вставать.

Следующий сеанс принес новую неожиданность. Усыпив Томаса как обычно, Морис опять начал расспрашивать его о доме и родителях, все время успокаивая и ободряя:

— Где ты родился? Может быть, в Софии? Или в Бургасе?

— Не знаю.

— Постарайся вспомнить, Павел. Тогда мы найдем твоих родителей. Ты хочешь их увидеть?

— Хочу.

— Будешь снова жить дома, ходить на речку, ловить рыбу. Ты ведь любишь ловить рыбу?

— Люблю.

— Спросите его, пожалуйста, чем они ловят рыбу: удочкой или сетью? — зашептал вдруг Раковский, хватая Мориса за локоть.

— Зачем? — удивился тот. — Разве это важно?

— Пожалуйста, спросите. Я вам потом объясню.

Морис пожал плечами:

— А как будет «удочка» по-болгарски?

— Въдица.

— Въдица? Трудное слово. А сеть, кажется, — мрежа?

— Да.

Морис, запинаясь, задал этот, по-моему, совершенно пустой и ненужный вопрос. Томас ответил:

— Не разбирай.

Морис повторил вопрос снова, уже увереннее. Ответ был тот же:

— Не разбирай… Нищо не разбирай.

— Не понимает! — радостно воскликнул Раковский, хватаясь за блокнот.

— Но я тоже не понимаю: зачем вы задали этот вопрос и чему радуетесь? — спросил удивленно Морис.

— Что это за мальчишка, который не знает, как называется удочка?! Понимаете? Он не знает этого слова. Вам не кажется это странным?

— Пожалуй, — пробормотал Морис и опять склонился над спящим Томасом. — Ну, Павел, вспомни! Как зовут твоего отца?

— Не знаю.

— А как зовут твою маму? Может быть, Христина? Или Лиляна?

— Не знаю, — ответил Томас и вдруг, помедлив и понизив голос, добавил что-то еще чуть слышно.

Мне показалось, что он сказал это на болгарском языке. Но Морис и Раковский вдруг необычно оживились.

— Он сказал по-русски: «Мою маму зовут Ольга»! — пояснил мне Морис.

— По-русски?

— Да!

Морис два года занимался научной работой в Институте мозга в Москве и неплохо знает русский язык. Он начинал задавать вопросы по-русски, и Томас отвечал так же, но опять неуверенно, неохотно, словно с опаской:

— Ты знаешь русский язык?

— Да.

— Значит, ты родился в России?

— Нет.

— А где ты родился?

— Не знаю, — испуганно ответил спящий.

— А твои родители где живут? Здесь, в Болгарии?

— Не знаю… Я не знаю. — Голос Павла звучал так умоляюще, что Морис поспешил прекратить мучительные расспросы.

Он внушил, что сон постепенно перейдет в обычный и, проснувшись, Павел будет чувствовать себя хорошо, и мы перешли в наш номер, оставив спящего в покое.

— Может, он родился все-таки не в Болгарии, а в России? — сказала я. — Ты ошибся, Морис?

— Не знаю. Он ведь отрицает, но это надо еще проверить, — озабоченно ответил муж. — По-моему, он был кем-то очень запутан и многое скрывает.

— Кем запуган?

— Гитлеровцами, — ответил мне вместо Мориса Раковский. — Во время войны они вывезли из Советского Союза не менее сорока тысяч детей и подростков. Многие из них попали к нам, в Болгарию. Прошло уже четверть века после окончания войны, а мы все еще продолжаем искать по просьбам безутешных родителей этих злодейски украденных детей…

— Я слышал об этом, — кивнул помрачневший Морис. — «Хеуакцион» — это вы имеете в виду?

— Да, — подтвердил Раковский. — «Акция „Сено“» — так она называлась на секретном фашистском жаргоне.

— Но зачем они воровали и вывозили детей? — спросила я. — Какие из малышей работники?

— Их вывозили не на принудительную работу, — угрюмо пояснил Раковский. — Как указывалось в секретных приказах, старались этим «уменьшить биологический потенциал Советского Союза». А кроме того, фашисты мечтали вырастить из похищенных детей будущих палачей своего родного народа, слепо преданных фюреру. Их отдавали на «воспитание» в особые лагеря СС. А в конце войны попробовали даже создавать секретные школы для подготовки шпионов и диверсантов.

— Из детей?!

— Да.

— Но это же чудовищно! Бесчеловечно!

— Фашизм вообще бесчеловечен, — пожал плечами Раковский.

Я посмотрела на мужа. Морис мрачно кивнул и сказал:

— Да, тоже слышал о таких школах. Фашисты считали, что детей будут меньше подозревать и опасаться. Маленькие шпионы, надеялись они, смогут всюду проникать беспрепятственно.

— И вы думаете, что несчастный Павлик попал в такую школу?

Раковский кивнул и сказал:

— Очень подозрительна эта загадочная школа в тщательно охраняемом саду. И этот номер на запястье у Павла. Школа была строго засекречена, детей в ней всячески запугивали, — понятно, почему он вспоминает о пребывании в ней так неохотно.

Морис в задумчивости прошелся по комнате и сказал:

— Пожалуй, Георгий прав: кажется, наш Томас-Павел побывал именно в таком шпионском притоне, где старательно выбивали из каждого ребенка память о прошлом — о родном доме, о близких. И не случайно кто-то испугался, что он может вспомнить виновников этих преступлений.

Морис рассказал Раковскому о покушении на Томаса возле бензоколонки.

— Вот видите, — сказал болгарин. — Это еще одно подтверждение, что наши догадки правильны. Его старались заставить забыть прошлое, это несомненно!

— Но ведь он послушно воображает себя девятилетним мальчиком по одному слову Мориса, — сказала я. — Он полностью подчиняется ему, когда спит. Мне кажется, он бы ничего скрывать не стал. Нет, Морис, наверное, он в самом деле не помнит ни своей родины, ни родителей.

Морис покачал головой.

— Ты переоцениваешь гипнотическое внушение, а оно не всесильно. Нельзя внушить человеку поступки, противоречащие его моральным убеждениям, — я уже, кажется, тебе объяснял.

— Пытая Эрнеста Тельмана в своих застенках, гестаповцы пробовали его заставить под гипнозом выдать товарищей и назвать их адреса, но у них ничего не вышло, — сказал Раковский.

— Верно, — кивнул Морис. — Отличный пример. Даже под гипнозом человек не станет говорить о том, что хочет скрыть. Поэтому напрасны надежды некоторых полицейских чиновников использовать гипноз при допросах, так же как и всякие «эликсиры правды». Насколько мне известно, ни в одной стране показания, данные под гипнозом, юридической силы не имеют. Ведь я могу внушить Томасу, будто ему не девять лет, а шестьдесят. И он станет вести себя и отвечать на мои вопросы соответственно, хотя стариком еще не был! Но он вообразит себя стариком, и, можете поверить, весьма убедительно. Так что ко всем ответам человека, находящегося в гипнотическом сне, надо подходить строго критически, отделяя вымысел от правды.

— И проверять эти показания другими данными, — вставил Раковский.

— Совершенно верно, — согласился Морис. — Только тогда мы будем застрахованы от возможных ошибок.

— В таком случае, может, Томас-Павел и свои детские воспоминания сочиняет? Притворяется, играет перед нами, как хороший актер? — сказала я. — Разве этого не может быть?

— Нет! — решительно ответил муж. — То, что человек испытал, пережил, он вспоминает под гипнозом вполне искренне и правдиво. Могу привести вам такой пример: у новорожденных каждый глаз еще движется независимо от другого — они «плавают», как говорят медики. И вот один исследователь — кстати, ваш земляк, профессор Лозанов, — повернулся Морис к Раковскому, — попробовал некоторым людям внушать под гипнозом, будто им всего два дня от роду. Невероятно, но глазные щели суживались, взрослые люди начинали косить, как младенцы, и глаза у них «плавали»! Такого не сыграет самый гениальный актер…

Морис закурил, несколько раз жадно затянулся и добавил:

— Муштровка в этой школе создала у Павла в памяти, видимо, второй психологический барьер. Первый, связанный с его семейными переживаниями, мы благополучно преодолели. Перескочим и через второй барьер!