— Его Минну? Улофову Минну? Он так говорит?

Минна была его женой, — продолжала она. — И он говорит, что ты резал ее ножом.

Сжатая в кулак ладонь Хадара упала на колено.

— Она была не его. Улоф был без понятия, что значит чем-то владеть, он только брал, но никогда не умел владеть. Владеть — это мужское дело.

— С чего бы это Улофу врать? — спросила она. — С его-то больным сердцем, с его одышкой зачем ему врать?

— Мы такие, какие есть, — сказал Хадар, — такие, какими созданы, какими мы создали друг друга; Улоф говорит то одно, то другое, он болтает, та силенка, что у него есть, сидит в глотке. Я никогда не болтаю, я держу язык за зубами, благослови меня Господь.

Нет, о Минне, жене Улофа, он говорить не желает.

— Я проголодался. Почему мне никогда не дают свинину, ячневую кашу и брюкву?

Почти все время он был голоден. Но большую часть того, что она ему готовила, его желудок извергал обратно, только кашу и кисель удерживал.

Сейчас ему вспомнился разговор, который состоялся у них, у него с Улофом, в юности, в то время они разговаривали друг с другом, он помнит этот разговор дословно. Это случилось после смерти матери, когда они похоронили ее.

— Она была добрая, — сказал один из них.

А второй ответил:

— Вовсе нет!

Она гладила нас по голове, дула на нас и никогда не била. И по утрам одевала нас, чтобы мы не замерзли. Она хотела, чтобы мы были счастливыми, клала нам в кашу патоку.

— Так делали во все времена, клали что-нибудь в ячневую кашу детям, а то бы пришлось отдать ее свиньям.

— И она подарила нам жизнь.

А у нее не было другого выхода, не могла же она вечно ходить тяжелой.

— И она играла для нас на цитре и пела — и решала примеры из задачника. И сшила нам футбольный мяч из кожаного мешка, что остался от деда. Это и есть доброта!

— Человек не может быть добрым. Доброта складывается из бесконечного количества составных частей. Никто не способен иметь их все.

— Кто из вас сказал это? — спросила она.

— Должно быть, я, — ответил Хадар, — Да, это был я.

И он извинился, что не сразу сумел сказать, кто чего из них говорил, между братьями возможна любая путаница. Но теперь он даже вспомнил, что следующие слова произнес Улоф:

— Ты никогда не любил доброту! У тебя доброта вызывает лишь смех. Ты вечно издеваешься над добротой. А теперь ты отказываешь в доброте даже матери!

И, сказав это, Улоф плюнул в Хадара.

— Она была как все, — ответил Хадар. — Ничего в ней особенного не было.

Тогда Улоф кулаком двинул его в живот, как раз туда, где нынче угнездился рак, и крикнул:

— Почитай свою мать, иначе попадешь к дьяволу! И доброта вовсе не смесь одного, другого и третьего, доброта добра сама по себе и по своим результатам! И ежели вздумаешь возражать, я тебя поколочу вот этим велосипедным рулем, научу уму-разуму!

Он и вправду в одной руке держал велосипедный руль, которым теперь вовсю размахивал. И Хадар отступил на пару шагов назад и сказал:

Нет ничего чистого, без примеси. Кругом одна муть и скверна, — ежели бы существовала чистая доброта, так ее было б нипочем не распознать, она была б как воздух!

После чего Улоф бросился на него с велосипедным рулем, никелированным рулем со звонком.

— Мать была добрая! — крикнул он. — Это от нее нам досталась наша собственная доброта! Мать была чистая, без скверны! И доброта все победит! Без доброты мы пропащие h ни на что не годные! Заруби это себе на носу на всю жизнь!

И он начал колотить Хадара по рукам и ногам, да, даже по затылку и по коленям, и по ребрам и по шее, и все время звонил звонок.

На этом закончился рассказ Хадара о разговоре, который он помнил дословно.

— Ну? — произнесла она. — И что потом?

Нет, ничего больше он вспомнить не может, никакого «потом», таковы уж воспоминания, начинаются враз и так же кончаются, это вроде глухариного тока или сигнала времени по радио, все воспоминания обрублены с обоих концов.

Но вот именно это воспоминание он иногда прокручивает про себя, чтобы твердо помнить.

— Ради Улофа, — добавил он. — Это ведь то, что Улоф говорил и чего хотел.

Той ночью она проснулась, почувствовав, что ей что-то давит на затылок и лоб, — она спала на спине, сложив на груди руки. Чуть подальше на одеяле лежала книга, которую она читала перед сном, «Legenda aurea».

Это был Хадар, его рука покоилась у нее на голове, он всматривался в Катарину, несмотря на темь.

Спишь, — сказал он. Ну спи, спи

— Как ты сюда попал? спросила она.

— Ногами, поднялся по лестнице — Ну, спи, спи.

— Ты разобьешься насмерть, когда будешь спускаться, — сказала она. — Будешь валяться в сенях грудой костей.

— Я должен рассказать насчет Минны, Тебе надо знать, как у нас было. Как у меня было с Минной и почему мне приходилось метить ее ножом.

Она всегда просыпалась медленно, нередко, проснувшись, просто лежала не двигаясь, с открытыми глазами. Хадар сжал рукой ее лоб и виски, словно проверяя, нет ли у нее температуры.

Она осторожно отвела его ладонь.

Минна? — переспросила она. — Какая Минна?

Женщина Улофа, — сказал Хадар. Женщина, что вышла замуж за Улофа.

А разве Улоф ничего не говорил про Минну, не показывал ее фотографию, не рассказывал о том, какие блюда она ему готовила?

Нет. Он ничего не говорил.

Ну так вот как было дело: она действительно приехала с Улофом, по собственной воле последовала за ним из Рислидена, где он нашел ее, и обвенчалась с ним. Она была молода, и Улоф был молод, и даже он, Хадар, был молод. Красотой она не отличалась, нет, вовсе не красавица, но она была свежая, хорошего роста, и когда он ночью, такой вот, как эта, думает о ней, все ее существо представляется ему привлекательным и желанным, и от нее всегда пахло мылом.

Она была светловолосая, нет, не только светловолосая, а светлая или, вернее, белая, белые волосы, белые брови и белые ресницы, чуток колеру было лишь в глазах, в кончиках ногтей и в крови, что проступала под кожей.

Для этого есть слово, — сказал он. Да, — ответила она. — Это имеет название. Такою белой она была, что ежели бы он сидел вот так, на краешке ее кровати, то ее было бы видно почти как днем. Такая вот была Минна.

Он никогда не вмешивался. Это его не касалось.

Улоф обзавелся женщиной. вот и все. Улофу требовалась женщина, потому-то он и пустился в путь, аж до Рислидена добрался, и нашел ее — доказательство налицо.

И случилось так, что она пришла к нему, Хадару, чтобы поесть соленой свинины. Ей приходилось готовить Улофу одни лишь бисквиты, черничную кашу и пудинги из манки, супы из сока и блинчики с ванильным сахаром — у нее в голосе чуть ли не слезы звучали, — ну и, стало быть, когда Улоф уходил в лес или спускался к озеру, она приходила, садилась на стул возле двери и говорила, ее голос был похож на ее волосы и брови, бесцветный и тонкий, чтобы не сказать жалобный, но в то же время красивый, как голос птицы.

Она сказала, что ей одиноко в этой деревушке, которая состояла всего из двух домишек и хозяйственных построек, и что она скучает по дому, по Рислидену. Или вообще-то не по самому Рислидену, а по соленой свинине Рислидена.

Свинину следовало нарезать толстыми ломтями, не снимая кожи, и жарить на медленном огне, чтобы жир не темнел и не терял вкуса, и потом можно было смешать ее с картофельным пюре. Если бы Минна знала, что ее заставят отказаться от соли, что в ее жизни больше не будет места.

соленому, Улофу никогда бы не удалось ее одурачить и соблазнить. Дома в Рислидене она и представить себе не могла жизни без соленой свинины. Но ей не пришло в голову спросить насчет соленой свинины Улофа, а сейчас уже ничего не воротишь.

Хадар, привалившись к кровати, наклонился над Катариной, чтобы та наверняка все расслышала. Она прервала его вопросом:

Она была умственно отсталая? Минна была слабоумная?